***

Каждое слово отзывается дрожью,
течением плоти,
пульсацией крови.
Открой
глаза! Желательно –
по всему телу,
сразу несколько сотен.
Пусть смотрят во все стороны –
это несложно
тому, кто умеет сдернуть патину,
паутину мыслей.
Каждое слово – выстрел
каждое дело –
мишень.
Не трать время на споры –
сшей
из воздуха крылья,
стань вороном
синим, неуловимо быстрым,
осенними листьями,
их шелестом,
солнечной пылью…
Забудь о форме,
нырни в суть – смотри пристально,
просто будь.

***

Моя жизнь разрисована острыми,
перьями, летящими птицами,
быть мной стоит.
Вот – бог, вот – курок.
Я сумею стать ветром, стилетом, туманом,
не пройдет и полгода.
Мы плюем на границы,
строим
новые, чтобы и их нарушить –
взять с бою
города своих снов,
Это просто.
Только бы не разучиться
сходить с дорог,
проложенных кем-то,
пленяться странным,
Действовать так, как угодно,
не знать брода,
не бояться воды,
беды,
плыть против течения, но
не игнорировать остров,
в ощущениях данный,
идти
с вечера до утра и обратно,
по полю ратному,
по саду вечному
беспечно.
Просто знать, что мы – рядом,
в сети.

***

Я – бродяга и попрошайка.
Мне можно всё.
Я поворачиваю колесо
Фортуны – стертыми в пыль руками,
словами, дурацкой улыбкой.
Ежели что не так, прощайте,
уйду легко. Обращусь в камень,
и сразу – в песок.
Выполю
все сорняки своего поля,
опять выращу – васильки да ромашки.
Да, мне страшно,
это не повод свернуть с пути. Зыбко
всё. Гранит – та же тина,
всё обратимо.
На то – не моя, не твоя воля –
единственный вдох Вселенной…
Но я поворачиваю колесо –
снова и снова, ежемгновенно.
Мне нужно всё.

***

Реальность истаивает,
рвётся, стекает воском,
пустыми листами
слетает на пол.
Сквозит то мраком,
то светом.
Ветрено.
Сквозь верхний слой
проступает пульсация нитей.
Вычти
из этого мира плоть,
останется – паутина,
стимул, струи струн, рун…
Изменить
рисунок так просто –
впусти ветер в висок,
вскинь руку
хлыстом, обоюдоострым
жестом
раскрой, раскрои холст.
Неизвестность
хлынет неистово из прорехи.
Она – голос,
я – эхо.
Я поворачиваю колесо.

***

Да и нет –
до конца дней.
Путаницей, метелью,
чистой,
ледяной акварелью,
свирелью,
сметая все смыслы,
стелется
этот мир…
Мимо мнимых
опор, споров, торных
троп (тропов?) –
моря ропот,
огни под крылом…
Накорми
меня бездной, беззвездным
небом, негой.
По любому – плод сладок.
По любому – мне повезло.
Таю.
Вязкой плотью латаю
изломы,
разрезы
везде. Не боюсь падать.
Даже если моё бытие
бесполезно,
я – радость.

***

Предощущение истины –
работа не из простых.
Где-то внутри вскипает острая
жажда – неистовый,
неформулируемый инстинкт
тоски. Стих
недописанный,
выхолостивший страстью грудь
рвётся сквозь кожу.
Забудь
об истине. Это совсем не сложно.
Предощущение губ –
не доброта.
Напротив.
Рана рта,
высохшего в ожидании поцелуя
сочится ядом. Танцуют
все на полосе
взлётной. Совсем рядом
с лопатками крылья растут,
они – моя суть.
Предощущение плоти –
награда.

***

Я назначаю тебе встречу –
в бесконечном
пространстве
между вдохом и выдохом
человечьим,
между маской и маской
скоморошьей,
на перекрёстке двух бездорожий,
там, где сжигают любовью бесстрастных
идолов.
Здравствуй!
Моя рука тает в твоём свете,
твоём теле –
мы нераздельны, мы не напрасны,
как северный ветер.
Смоем границы –
между нездешним и близким,
тем, что мнится,
и тем, что искрами
жжёт
онемевший рот –
между нашими лицами.

***

Завтра утром в моей постели
проснётся кто-то другой –
с русалочьим взглядом.
Если ты будешь рядом,
то не узнаешь меня.
Завтра я выйду из берегов,
отращу крылья,
и ты отвернешься, или
назовешь меня чужим именем.
Завтра не будет дня,
впрочем, не будет и ночи.
Я увижу, как твои руки ткут облака,
оберегами заплетают дыры,
замыкают контур – ладонь к ладони,
как горячим током моя строка
пробегает по пальцам,
длится,
уходит в небо и тает, тонет.
Завтра утром случится
конец моего мира.

***

Ледяная лунная долька
тает в светлом мороке ночи.
Колокольчики
больно
бьются в груди нашей общей.
Сколько
звона вмещают вены?
Сколько нежности и азарта?
На моей карте –
сплошное затмение.
Белые пятна невероятно
бойко меняют форму
и направление.
Ветер рассеивает
туман, срывает крыши,
взламывает ключицы,
взмывает всё выше.
Аллилуйя шторму!

***

У меня в рукавах
притаился ветер –
ластится, льнёт, вьётся
вокруг запястий.
Он почти не заметен,
едва
ощутим. Я не знаю,
какой он масти,
не помню имени
и все-таки таю
под его ласками,
растворяюсь в нежности –
лёгкой, почти небрежной.
Меня обнимает ветер
бессовестно синий,
влечёт по невидимой лестнице.
Мои ладони уже светятся.
Отпусти меня!

***

Я укроюсь надежнее всех –
за зажмуренными глазами,
в темноте своего сна,
на обратной его стороне.
Там, где замер
и рассыпался искрами смех,
там, где нет
ни границ, ни правил.
Там, где море шуршит
о гравий
леденцами тающих
слов, снова и снова
размывая основы,
разливаясь шире,
проникая глубже.
В этом мире
навьем
вместе дышат и кружат,
свет и тень под кожей –
здесь всё можно.

***

Арсений пах мясом и музыкой.
Под сенью его блюзов
многие чистили перья,
коих у каждого в закромах – немеряно.
У Арсения правила были – на первое.
На второе – импровизация и затмение
здравого смысла.
Если внезапно повисла
пауза – её надо держать.
Просто держать и не мучиться –
не рисовать маршруты от случая к случаю.
Это напрасно. Особенно, если утро
и долгие тени,
переплетенье
путей с бездорожьем…
Выдержать и предпринять
что-нибудь звонкое, неосторожное.
Сколько получится,
яблок и груш осознания,
если врасти в землю древом?
Я вот понятия не имею.
И тем не менее
готова немедля сменять право на лево.
Это игра – в неё надо играть
до полного воскресения!
Жаль, что я не знала Арсения…

***

Если меня прислонить к стенке –
кирпичной,
до одури петербургской,
все будет отлично
при любом раскладе.
Я стану рисунком,
вполне себе эротичным;
растением,
пробирающимся между камней
и окурков,
стойко, как Робинзон Крузо,
пробивающим темень юркой
линией, эхом, суммой
иллюзий,
которых ради
можно порвать все струны,
сжечь все тетради.
Само собой, ничего личного –
ни на поверхности, ни на дне,
ни на дороге лунной,
проложенной между пунктиром дней
ясных
и дивной неочевидностью,
между надеждой сузить
диаметр дула
и абсолютно напрасной
идеей свернуть в несбывшийся переулок.
Впрочем, сворачивай,
мне ни капельки не обидно.
Я уже здесь – там,
где плещется пустота…
Здравствуй!

***

Опять распятие.
Как всегда, некстати.
С утра пораньше –
вместо завтрака.
Не успеешь подняться с кровати,
а тут оно.
И в глазах темно,
и в ушах звенит от проклятий,
и эти запахи –
пота, страха, неведения,
тины,
тела, вздёрнутого на дыбу,
вставшего на дыбы.
Что они там спятили?
А ежели мы не хочем?
Впрочем,
по моим наблюдениям,
все это довольно противно,
но не безнадежно,
и даже привносит свежесть,
в жизнь, ибо
в распятии нет ничего личного,
распятие – часть птичьей,
нездешней судьбы.

***

Мы – нити,
которыми сшита реальность,
обвито запястье
узкое
грустного
бога нездешних дорог,
выстелена
тропинка к его алтарю,
проложенная сквозь роли.
Мы – бесчисленны,
неутолимы,
мы – стимул.
Истинно
вам говорю.
На наше счастье,
мы – не люди.
Дадим себе воли,
еще немного,
и все случится,
игра – будет.

***

Проделать ещё одну дырку в небе –
это по мне,
я не отказываю себе в прекрасном.
Смешиваю свет и тень
в большой чашке,
пью
одним-единственным долгим глотком,
впадаю в кому,
разгадать ребус
не тщусь, смеюсь,
горю в огне,
склеиваю ласты,
воскресаю страстно,
смеюсь над страшным…
Хихикающий да обрящет
то, чего так не хватает взгляду –
сядь со мной рядом,
сделай, что должен,
пригубь мою радость –
до смертной дрожи,
до капли.
Она не иссякнет.

***

Мои руки вспарывают, рассекают воздух,
щели всё шире,
мир расползается на лоскуты,
сшивать его поздно.
Из прорех –
смех,
искры,
свет, из которого созданы
я и ты,
большие,
как блюдца, звезды…
Быстрый
ветер хватает меня за запястья,
рвет на части,
поднимает все выше –
туда, где нет тверди,
туда, где дышать нельзя, откуда видна
только ночь. Там вышиты
имена
всех трав, душ,
лучше
закрыть глаза, забыть, как вертится
колесо сна,
гнутся
спицы, меняются лица…
Мне не достать до дна,
мне не вернуться.

***

Умирать – дело долгое.
Суетиться глупо. Спешить некуда.
Можно позволить себе всё –
напоследок. Который продлится столько,
сколько захочется.
В очередь,
дети мои! В очередь!
Там, за пологом,
будет не так смешно, как здесь –
по-другому.
Волком ободранным, голым
там выть нелепо.
Снесёт
воем всё,
что следует за болью. Солью
припорошит раны
и остальное прочее –
чтоб без обмана.
Легко
быть взвесью
несбывшегося, но возможного.
Месяц
вышел неосторожно
в зону видимости?
Простим
ему эту слабость.
Время ещё осталось.
Времени у нас – вечность.
Шалость
опять удалась.
Забьём на жалость,
наобнимаемся
с собственной глупостью всласть.
Которые тут безупречные?
Слазь!

***

В твоих волосах – ветер,
в венах – море.
С тобой легко говорить,
пить холодную воду,
смеяться и спорить
о пустяках,
молчать обо всём на свете.
В тебя легко верить.
С тобой хорошо стоять
утром у двери –
звенеть ключами,
смотреть завороженно, как
отчаянно
выпутывается из трав
клубок дороги,
первая, ненаписанная строка
ложится под ноги
твои, вить
из слов берега,
убегать
во всю прыть
от тебя – тебе же навстречу.
Плечи
твои обнимать плащом тишины,
называть смешным,
каждый день
радугой разбавлять тень,
не прерывая игры,
плакать навзрыд –
быть.

***

Моя боль – частный случай
счастья.
Моё ненастье –
радость и радуга.
Надо бы
остановиться, но нет никакой охоты.
Холодно в доме?
Да что ты?
Это из космоса тянет светом,
во все щели, во все окна
просачиваются сквозняки
невозможного.
Прожито
многое, но электрическим током
пронизывает меня лето –
импульс, начало строки,
еще не случившейся,
но неотвратимой.
Имя
мне не придумано до сих пор.
Их у меня – тысячи.
Вычти из тела страх,
стреляй в упор,
помоги пропасть,
облеки
в слова пух мой и прах.
Ищущий
да обрящет путь.
Позабудь
о сломанных крыльях.
Или
просто люби меня.

***

Когда ты рядом,
я забываю дышать,
слушаю сердца стук –
сто раз в минуту
и чаще.
Каждое утро
упёрто, по-настоящему
превращаюсь в воздушный шар,
в крылатую бестию.
На грани весны
одной дрожью, одним ладом
мечены наши сны.
Открой мне грудь, дверь,
поверь.
Вдруг
окажется, что мы – ноты,
одной песни,
звучим вместе,
и это еще литота…
Весело
стоять на самом краю,
мира с единственным словом наперевес,
его не спрячешь,
как свет, как беса
ухмылку, как канонаду чудес…
Я не умею быть схваченной,
я льюсь за край, рушу ограду
сада райского,
все – в ритме вальса,
за шагом шаг…
Я забываю дышать,
когда ты рядом.

***

Я – птица,
потомок безрадостно вымерших
динозавров,
нечаянное продолжение
чужих масок, лиц…
Ума во мне – чайная ложка,
но я продолжаю движение
в сторону моря.
Я – волна,
которая снится
тебе и многим, с кем мне по дороге.
Завтра
всё будет иначе.
Моей кожей
затянуты дыры
в нынешней,
невозможной реальности.
Я спорю
сама с собой и с законами бытия.
Моя
искренность невыносима, тем паче,
что ложе
цветет снытью, полынью.
Мне не до сна,
осторожность –
не мой грех, не моя вина,
не моё имя.
До дна
пью все, что налито, вложено
в каждый день.
Я – светотень,
мною штрихуют срез странствий.
Я – непостоянство.
Сшей
мной облака, перечеркни мысли.
Я – выстрел,
и я же – мишень.

***

У меня узкий и бледный рот –
горький от сигарет,
сухой от ветра.
Я щедро делюсь своими секретами
с чужим отражением в луже,
размазанной по стеклу веткой.
Мне не нужен
повод для слова острого,
обжигающе ложного,
только возможность –
доля процента,
капли дождя на лице.
Всем телом чувствую – мне пора,
и просто
спускаюсь по долгой лестнице –
извилист мой путь
подземный. Будь,
что будет – меня не заморочишь
благой вестью,
тенью, переплетеньями
струн невидимых,
вечно звенящих,
длящих
мгновенье, прочими
кунштюками. Не стоит выделки
моя мишура. Неизменно
бледное солнце – в моих венах.
Видишь орла на ограде?
Пойди, отпусти в небыль,
пошли его на
мой свет, гранитного идола ради.
моя гордость
сродни клоунаде.
Я – переменная величина,
я – незаконная дочь города.

***

Я – человек простой,
что утром, что вечером
говорю голубям: «Курлык»
при встрече.
Тку
день из струн, проводов
звонких, тонких, цветных,
из историй,
еще не рассказанных,
но уже созревших, нездешних.
Каждое лыко –
в строку.
Пара птиц, пять воздушных шаров –
всё в дело.
Моё тело –
переплетенье
стальных лееров
с солнечным светом. Мой док
ещё не построен.
Мой курс
ещё не проложен.
Стоя
на самом краю
ленты Мебиуса, я творю
новые кружева.
Я опять не права,
но мне можно,
слово моё плывет по волнам
сна,
дыхания, всех морей.
Когда-нибудь
буду плясать на рее,
петь на дне,
сброшу кожу,
отращу перья,
опять поверю
в тебя. Почему бы да нет?

***

Я нарушаю границы
ежемгновенно,
я – переменная
в любом уравнении.
Так было и так будет
даже, когда истают
мои снимки в альбомах,
на ломких страницах
случайных,
не мною выдуманных газет.
На блюде
не подадут моей головы
тебе, потому как меня нет.
Я – зеркало,
развернутое свечами
в лабиринт. Я – случайность.
Мне больно
бывает, но это бред
безбожный, безбрежный.
Видимо, изначально
я не задумана, не записана
в летописи, анналы, пророчества,
в источниках –
любых –
меня не найдешь. Бессмысленно
доказывать принадлежность
к этому миру, но почему-то хочется
невыносимо хочется –
просто быть.

***

Господи, что у меня есть?
Вера, надежда да спесь,
не дворянская – откуда бы?
У нас, демиургов,
кровь порченая,
не голубая – белая,
как у Иуды.
Как у того, кто здесь
и сейчас решает, какой радуги
ему надо бы…
Если бы, да кабы…
Я – смелая.
Я – сказка, ты – быль,
заточенная, заточённая
между строчек
моих.
Слышишь, стих
твой ураган? Я его укачала
своим отчаянием, чаянием,
светом…
Хватит об этом.
К чорту печали.
Пора поворачивать по ветру,
а лучше – против него.
Тебя одного
слышу, придумываю, пишу –
безответно.
Добро пожаловать к моему шалашу!
Или сразу – в петлю.

***

Мой мир соткан
из радуг и сумерек.
Я танцую
на их границе –
пальцами трогаю нити, струны,
заново переплетаю петли
светлые,
распутываю узлы.
Пока длится
мой танец, мир не выцветет.
До золы
выгорят мои лица,
но не погаснут ноты, соты
солнечные на странице
дня, что cнится
мне от сотворения слова.
Не мной нарисован
этот рассвет,
но моими кистями раскрашен.
Пусть рушатся башня за башней –
не страшно.
Я стану ветром,
вихрем закрутится веретено,
ткацкий станок
зазвенит, как лютня.
Всё свяжется,
будет, как скажется,
уже скоро. Нынче утром.

***

Бледнее неба мои сети,
прозрачнее петербургских ночей.
Зато прочны. Их хватит
на семижды семь уловов.
Потом сплету новые,
из заклятий
и дрожи.
Лучи мои горячей
огня. Прожигают тело,
моё, обугленной птицей
трепещут на левом плече,
светят
всем кораблям моего моря,
и млечного океана тоже –
всем тем, кто снится
невесть кому.
Пронзительно белым
рисуют по черни вечерней.
Вскоре
я всё пойму,
мне всё будет можно.

***

Звенит в ушах –
от безмолвия.
Полные
рукава ветра.
Ведаю
многое, мало могу понять.
Спешат
куда-то, спорят на разных,
возможно, ещё не созданных
языках
голоса в голове
у меня.
Мой век
пахнет озоном.
Видно, гроза
не за горами. Звоном
не оплатить размах крыльев.
Строка
спотыкается, гаснет,
но я пью милю за милей,
пою. Боюсь сказать
и все-таки говорю,
горю у тебя в руках
свечой, лампадой,
пытаюсь связать
берега мостом,
листом
чистым.
Какой смысл?
Никакого. Моя надоба.

***

Ты приходишь, когда захочешь –
хоть днём, хоть ночью.
Кладёшь на плечо руку,
вдыхаешь в меня огонь.
Я не понимаю,
о чём говорим, зачем льнём
друг к другу,
я даже не вижу, ты здесь
или другой…
Играю с огнём,
маюсь,
тоскую, когда тебя нет,
зову явью
всё, что случится во сне
не моём. Каждую весть
денно
и нощно переплавляю в дрожь.
Соединение нитей,
событий
не объяснить,
но оно возможно.
Оно просто есть
там, где мы вместе,
где время
текучее, от случая к случаю
набегающее на берег
этого мира – просто луч.
Мне не измерить
длину волны,
мне не видны
истоки, причины.
Не важно, чьи мы,
какими потерями, перьями
вымощен этот путь
в этот раз…
Все образы и безобразия –
дело тела, ручья, гения –
не ума.
Забудь,
не подсказывай,
не подымай золотых глаз,
забей на знамения.
Справлюсь сама.

***

Мой танец, моя кровь, мои нити…
Будет то, чего не было никогда.
Я – слюда,
искры будущих событий,
истины,
вечно меняющей лица,
стекающей по моим следам
в бездну,
чтобы исчезнуть
и снова разлиться,
присниться
мне или иному,
не знающему имен, границ…
Мы – не люди –
струи, плетения судеб.
Мы случаемся или не…
На дне
каждого – омуты,
снов вереницы,
путаница кружевная огней…
Всё, чего не было, – будет.

А.И. Введенскому

Мне страшно, что я – неизвестность,
Что я – не местная.
И я танцую,
иду навстречу страху,
туда, где волна бьёт с размаху
в открытый рот, по щеке, по маске.
Мне весело, что я часто
сбиваюсь с пути,
тону в листьях,
не нахожу пристани.
Мне странно, что мы с ветром –
одного цвета,
но говорим на разных
наречиях.
Я наблюдаю, руками не трогаю
сверхновую,
вечную, человеческую,
звёздную пыль, пыльцу,
строгую
непрерывность жизни растительной…
По моему лицу
струится заумь,
совы свили гнездо на моем плече,
но я книгочей,
меня не проймешь клювом,
словом и даже дрожью.
Истинно
говорю вам,
себе говорю –
подожди немножко,
поверь. Скоро сгорю,
прольюсь дождём, отпущу прошлое.

***

Схожу с ума. Да и был ли ум-то?
Вижу тебя, его, кого-то,
как наяву.
Живу
здесь и одновременно – там.
Одна маета,
во мне, другая – вокруг меня.
Что в сумме?
Солнечные соты,
они проступают сквозь ткань дня,
звенят
на запястье моем бубенцами,
сплетаются, спутываются сетью,
патиной. Ветер
в ушах моих, в венах
поет неизменно,
непростительно, по-настоящему.
Мир замер,
и я жду-не дождусь, пока он
завертится снова.
Моя жизнь – сон,
мой сон – слово.
Гляжу глазами,
а вижу – рифмами, телом,
тоской, тишиной,
бездействием и делом.
Ты, или иной, будь со мной,
пей свет и воду из моего лица
чаши, чащи… Я у предела,
и я пойду до конца.

***

Балансирую на весах.
На весу.
В ладонях несу
мир свой, ещё не рожденный,
но очевидный вполне,
требовательный очень.
Я заточена
под светотень дней,
твоих ресниц дрожь,
правду и одновременно ложь….
Умножь
на многоточие
дом мой холодный, сонный
рассвет и бездонный закат.
Не знаю, как делаю чудеса
наяву.
Я в них живу,
перемалываю в крошево
правила и крыши.
Ты слышишь-не слышишь
мою суть,
не обессудь.
Я не могу иначе.
Плачу,
смеюсь, рисую
радости и печали,
ежемгновенно начинаю сначала.
Не останавливаюсь ни здесь, ни там,
ни между прочим.
В пальцах пульсирует пустота.
Далее – многострочие…

***

Я не могу проще, яснее.
Я сею
стихи,
ветер, пожар.
Их же пожну. Я – стихия,
ты – тоже.
Мы не бываем плохими
или хорошими.
Мне не уснуть,
не стихнуть.
Мое лихо
всегда при мне, у виска
маячит.
Я не прячусь,
не отворачиваю лица
от удара,
не отдаюсь даром –
только за грусть, печаль,
за предчувствие конца
и начала.
Узка
колея. Я нечаянно, отчаянно
нарушаю границы,
смываю лица
одно за одним.
Неутомимо,
за разом раз
спускаю курок, губами ловлю пулю.
Мой выбор – полет вслепую,
за гранью крыльев, за рампой глаз…

***

Схожу с ума, с тела
и прочих своих составляющих.
Схожу безупречно, умело,
плоть выжигаю сталью –
терять все равно нечего,
кроме бессонных строчек.
В погоне за чудесами
огнем затираю подпалины.
Моя масть – та ещё
карта. Вся в пятнах белых,
тающих
от касания
твоей лавы, ночи,
укрывшей мои плечи.
Исхода нет. Дальше –
вечность.

***

Мой мир соткан из струн –
каждый шаг отзывается звоном,
рассыпается бликами.
Я иду вперед, задевая нити,
рождая звуки.
Луки
дней натянуты до предела,
свет и тьма – равновелики.
Древними рунами
расцветают вены
на обоих запястьях.
Нет ничего неизменного.
Гарнизоны
мои складывают оружие
у моих же ног,
но на стражу встают новые.
Питер
треплет меня по плечу дождём –
тот, кто рожден
здесь, не избегнет счастья,
острого, словно боль,
выплетенного из огня
Марсова поля,
туманов, чуждых
реальности,
стирающих набережные и улицы.
Дай мне стилос –
я напишу новые, и всё сбудется
по моему слову.
Прости.

***

Периодически подозреваю,
что я – глюк.
Неизвестно чей.
Небрежно выдуманный,
не закрепленный словами…
Бумажному кораблю –
плавание
соответственное.
Вот я, к примеру, люблю,
не сплю ночей,
впадаю в детство…
И что? Зачем?
Многоточие.
Выдай мне
индульгенцию что ли –
мол, на все не моя, но твоя воля,
от начала и до конца дней…
Так ведь – нет!
Меня придумали, но и я – автор,
сказочник, демиург.
Даже, когда вру,
сбывается. Не сегодня, так завтра.
Проступает рунами
сквозь кожу, струнным
звоном опутывает
запястья…
Мне всё едино. Я – черновик
недописанный,
недопонятый.
Моими мыслями
сшиты дни, часы и минуты
непочатые.
Я и жалость –
антонимы.
Я ворожу только
о любви
и о боли.
Ежели не облажаюсь,
ты будешь счастлив.

***

Если бы ты был бесплотным духом, то я
вызнала бы твоё имя
и позвала. То есть вызвала,
приманив на огонь обольстительно синий –
тот, что горит у тебя в глазах,
у меня в душе и немножко в теле.
Представляешь – труба, барабан,
пентаграмма, гроза…
Кто бы тут устоял? Не ты и не я –
не те, кто поделен
(потерян!)
между десятком тел и сотнями дней,
в толще общих песочных часов,
но в разных сосудах.
Не сомневаюсь, ты уже зачарован красой
безумных теней,
собирающихся отовсюду –
в руки ко мне.
Жаль, я неопытный чародей –
не умею довериться чуду.
Но всё равно буду
дудочкой звонкой служить, ворожить,
соблазняя людей,
доверяющих упоительной лжи,
не боящихся потерять рассудок.

***

Я – не Байрон и не Сократ.
Я действительно ничего не знаю,
кроме слов,
из которых могу сложить
даже то, что мне неизвестно –
то, что с утра
пробирается в нас из снов,
то, чего нет нигде.
Честно,
я – слишком живая
для этого дня!
Я верю своим мечтам и твоей лжи,
у меня
столько идей –
ты и сам, вероятно, не рад,
Господи мой, синеглазый боже!
Просто скажи,
сколько мне аудиенций
положено?
Разбуди меня выстрелом в сердце!
Лучше, конечно, не на рассвете,
а чуть позже.

***

Я слушаю звук шагов под окном,
крики чаек и прочую утреннюю суматоху.
Я лежу и слушаю. Просто слушаю, но
не слышу колес
перестука – вагона метро где-то на глубине.
Плохо,
когда его нет.
Я лежу и слушаю, не закрывая глаз.
Если я усну, ничего не случится, но мне
неспокойно,
и я просто так, на всякий случай,
распахиваю глаза, как двери, всякий раз,
вспоминая про лучников.
Они стоят на краю дня долгим строем,
ладони луков длиннее –
я слушаю звон тетивы, её плач…
В моем предрассветном сне
я не боюсь ничего –
даже того, что когда-нибудь онемею.
Я слушаю долго,
со всей возможной прилежностью,
нежностью,
отзываюсь эхом.
Ощущаю губами, как падает первый снег,
легкий и колкий,
с удовольствием окунаюсь в смех.
Если я вдруг перестану слушать,
кто залатает прореху?

***

Узкий рукав
пережимает вену –
остановить
вечный поток хочет сдуру.
Бог не попустит.
Стих кипит неизменно,
всенепременно
в венах.
Сквозь арматуру
жил и костей –
проистекает стоном,
кружится водоворотом,
ломает шею.
Ночью струится,
не иссякает утром,
в полдень фонтаном
рвёт кровосток замшелый.
Звоном в ушах,
жаром в кончиках пальцев
оповещает о наступлении слова.
Снами и делом,
белым огнем бенгальским
брызжет душа –
мир зажигая новый.

***

Мои руки стянуты за спиной,
перекручены в узел.
Кто со мной?
Грузим
бочками апельсины
и прочие цитрусы,
отправляемся в дальние страны.
Пламенем синим
горят мои планы
на прозрение.
Да и ладно!
вытрясу с упоением
душу из сломанного тела,
перекрашу из чёрной в белую,
пустое пространство
заполню временем
буйным и смутным,
перепутанным
до состояния оберега.
Зачем мне руки, если есть реки
слов – альфа моя и омега?

***

Сегодня мой город смоет дождём
со всех карт и даже
с единственного
уцелевшего среди молний окна.
Не каждый
день такое случается.
Мы, стихоплеты, ждём
этого случая год за годом,
мутим в Неве воду,
и когда хлынет ливень,
а шпили стекут на асфальт,
подымаем со дна
корабли – те, что жаждут
достичь земли,
те, что нашими чарами
выстроены. Их ростры
остры, как твои перекрёстки,
как осколки финальных
аккордов грозы.
По Неве – знобкая зыбь.
Струи – плети
нетерпеливо гонят эти
слова
по воде. Я ловлю город в сети
и рисую поверх столетий
новый – таким он ещё не бывал.

***

Вокруг меня
радуга выгнулась луком,
тетивой – Нева.
С неба мелкими каплями
моросят слова,
звенят
о моё молчанье,
бьют в бубен Дворцовой.
Из их стука
сплетается блюз, вскипает печаль.
Питер радугой окольцован.
Семь цветов электричеством
стекают по волосам,
щекочут тело. Мечутся по лицу искры –
опричь их
нет ничего. Только город,
светящимся воздухом выстеленный,
только руки, сложенные шпилем.
Эти дворцы из облака сшили.
И уже скоро –
их разгонит полуденный выстрел.

***

Кирпич крошится от холода,
набухшие электричеством провода
змеятся по стенам,
как вены,
которые вот-вот разорвутся,
когда
песен молодость
хлынет наружу, затопит зал,
впитается в землю.
Мой город молод.
Снова.
Всегда.
Неизменно.
Сколько бы ни перерезал
своих жил-улиц
бритвенным лезвием
волн. Здесь жить,
прокладывать путь свой
томительно и непросто.
С остова – на остров.
Гул проводов – как вой
волчий.
Купола вздулись,
увяли пролеты лестниц,
дым сигарет выкрасил серым глаза,
абрис хорош, но непрочен…
Не город – тающее многоточие.
Остались одни песни.

***

Кирпичные своды выгнулись,
расцвели радугой,
расплескали краски по стенам.
Яркие блики
просыпались вниз,
и пальцы, сложенные в щепоть,
распустились ромашкой.
Не страшно,
что неизменно
краткой выходит молитва,
здесь, что улиц
стольного града
прибой слышен лучше распева.
Смотри, как разулыбались лики,
как дева
взмахнула руками –
крылами. Камень
стен потеплел,
на покрове выступил пот
жемчужный,
алтарь – ал, купол – бел,
кружевом
запорошены окна.
Электрическим током
струится по водостокам жизнь
снова и снова…
Скажи,
и сбудется по твоему слову

***

Крылья опять прорастают сквозь кожу,
расцветают ранами –
странно.
Я полагала, летать – просто.
Не знала, что я – ножны,
узкий исток лезвий.
Бесполезно
отвечать на вопросы.
Имеет смысл только
их отпускать – перед взлётом.
Кто там
жонглирует ролью,
маской, рассветной
россыпью
смыслов? Слова
падают и сгорают – едва
успеваешь бросить.
Круги по воде, третий звонок,
вину
пить поздно.
Опять прорастают крылья,
становятся болью, былью,
вскрывают плоть, рассекают воздух…

***

Я – здесь и сейчас, я таю.
Я – тайна.
Я – взвесь
того, что ещё не случилось,
но где-то уже есть.
Я прикасаюсь
ладонью к стону струны,
натянутой между
землёй и небом.
Моя сила –
нежность.
Мои слова неверны,
но имеют вес
и вкус.
Я берусь
оплести снежным
кружевом этот город,
выплеснуть на потребу
его улиц свою грусть,
свои сны.
За разом раз
опускаю руку
в огонь его глаз,
о вере не спорю.
За встречей – разлука,
за болью – радуга.
Совсем скоро
мы будем вместе.
Он станет морем,
я – вестью
о переменах.
Надо бы
сделать вдох, но я задыхаюсь,
захлебываюсь стихами.
Ежемгновенно.

***

Я проживаю на перекрёстке –
между азартной игрой и… другими играми.
Острыми иглами
перьев гусиных татуирована моя кожа –
ремарками, репликами
несложными,
но завораживающими,
расписана на два века вперёд.
Кто разберёт,
тому слёзы и смех гарантированы.
Их не вытравишь,
не замажешь сажей…
Экая несусветная жуть!
Гаси свечу, кончай бражничать –
твой выход, шут!

***

Мой путь – путь дурака.
Наверняка
снесут мне голову
голую, с бубенцами вместе
дурные вести.
Повесьте
над камином колпак
мой. Мне что? Я – дурак.
Пою и дышу соло,
солоно
и весьма остро
моё словцо.
Мой остров, остов
на шее моей – кольцом.
тугим. Всё просто.
Всё так,
как сказано
сдуру. Сразу и
не разберешь,
хорош
ли мой абрис, мой профиль
в свете луны. Я – профи.
Смеюсь и плачу,
смешу, голым пляшу,
престранно
выворачиваюсь наизнанку.
Кровят раны,
но я – не Данко.
Так… Шут.

***

Не хороните актёров.
Они не умеют быть мёртвыми –
даже под гимнастёрками,
выжженными кровью и порохом.
Даже временем стёртые
их маски смеются, скалятся,
дрейфуя за бортом
истории по одиночке и парами.
Не хороните на кладбищах –
будет неловко верующим
в право и лево, в старость
и смерть, в вещие
сны и вещи,
достойные белого паруса,
живущие под чёрным.
Не хороните звонкие
бубенцы, оперённые
страхом и колокольным
стоном, безвольно
поникшие – нет такого закона.
Вы их не обездвижите.
Выжить – их вера. Выжать
жизнь из себя и ближнего –
суть. Языки пламени лижут
их руки и глотки. Танцуй
на перекрестке хлёстких
слов. Это просто.
Маска к маске. Лицо к лицу.
Выдохни и танцуй.

***

Искрами, сотнями
в руках ловких
мелькают личины, маски да лица…
Не остановиться.
Старые –
об пол, примеряй обновки!
Налетай скопом – раздают лики:
смешные, страшные,
домашние, дикие,
светлые, тёмные… Раздают даром –
только не спрашивай,
у кого отняты,
чьей кровью крашены.
Забирай пачками, чтоб менять чаще.
Грязью заёмною не бойся испачкаться.
Бойся – одна прирастёт намертво,
была – капельной, стала – каменной.
Срывай к чёрту, бросай к бесу,
будь ласков, иди лесом,
топчи травы горькие, сорные
до перекрёстка,
до нашей пустоши, вдыхай морок,
тишину слушай…
Остов за остовом,
маску за маской
стаскивай весело!
Все – разные!

***

Из ветра и веток, из слова и плоти,
из облака пыли
и брызг недопитого моря,
на перекрёстке,
где нас похоронят,
мы строим подмостки.
Скоро, совсем уже скоро сколотим
остов сцены,
остров в центре мишени,
заточим стрелы, подтянем струны,
назначим цену
каждому.
Занавес распахнет крылья,
водой талой
хлынут блики и тени,
полынные, лунные,
щедро припорошённые шорохами,
звонами. На берегу портала
свяжем
сети, распутаем переплетенья
морока шалого,
извечного,
вывернем наизнанку причалы…
Будет всё. Нынче вечером.

Сердце Клер

(Жан Жене, «Служанки», постановка Романа Виктюка)

1

Погаси свет, задёрни шторы,
закрой глаза.
Запри солнце в венах,
для надёжности завяжи их узлами.
Глупо бегать по стенам,
но не вызывать же скорую.
Врачи не потушат зарево,
не остудят пламя.
В темноте под веками
костёр полыхает ярче,
жарче, неумолимей.
Не верь рукам лекаря,
не бойся молний,
странная девочка. Помни:
Свет – твоё имя.

2

Отдай мне своё сердце!
Изорванное, израненное,
безобразное –
без разницы.
Урони его мне в ладони
бездонные.
Нам, иноверцам,
терять нечего, кроме
сонных
артерий да перьев,
выщипанных с особой жестокостью.
Стоя над пропастью,
не устаю молиться тебе,
крылатый бог:
услышь мой вдох
и выдох. Ответь!
Поплывём вместе против инерции,
возьми мое сердце!
И да будет свет – смерть.

Яго

(Уильям Шекспир, «Отелло», постановка Якова Ломкина)

1

Плот «Медузы».
И ты – один. У мачты,
под парусом рваным,
натянутым до звона,
ветром полным…
В мире оном
от судьбы не спрячешься.
Ты – один. Вокруг – океан
и тьма,
горизонт узок,
ни вздоха ветра,
тишина давит на плечи…
Пусть другие сходят с ума.
Твой сон – грозным,
грозовым облаком над океаном.
Ты – маг,
демиург на поле бранном.
Без дна
твоё небо, твоя твердь.
Воздух
выжигает грудную клетку,
палит уста.
Горчит бессмертие.
Ты устал
бесконечно.

2

Какое счастье! Тишина.
Сцена – холст белый,
без грунта даже. Обнажена
от и до – делай,
что вздумается, что со дна
встанет в бурунах пенных.
Как изразец – обожжена
сцена.
Древний рок – сквозняком из кулис.
Насмешливой и безбожной
волей
своей верчу колесо
Фортуны. Чего же боле?
Режу канаты, парус повис,
как и задумано – наискось.
Здесь и сейчас возможно всё.
Давлюсь тишиной, но не каюсь.
Клинком на планшете черчу одну
пустую руну – безмолвия.
Я счастлив. Подмостки – на части,
шхуна – ко дну,
вокруг – тишина полная.

Мария Складовская-Кюри

(Артур Палыга, «В лучах», режиссер Анджей Бубень)

Я предельно, убойно
радио-активна,
что там радий,
чего ради
ему излучать?
У меня есть стимул.
Излучение –
разрушение ядер –
болью, любовью,
изменение свойств элемента.
Я с боем, разбоем
разрываю шаблоны.
мое лоно –
чернью
изузорено, мои зори,
моя экспонента,
единственное решение –
собственную шею
изранить,
расширить до русла,
избыть плоть свечением,
чернью по серебру.
Пусть
обо мне скорбят,
если желают. Я излучаю
всю гамму, я изучаю
загранье.
Значит, я не умру.

Отравленная туника

(Николай Гумилёв, «Отравленная туника», постановка Романа Виктюка)

Юстиниан

Кесарю прямо на плечи,
камнем на плоть – храм
с колоннами и куполами
поставлен.
Не достроенный
и оттого особенно тяжкий.
Кесарю не вочеловечиться.
У него в левой ладони – дыра,
в правой – сквозное отверстие.
Брови судорогой сведены.
Славен
кесарь делами,
ныне и вечно.
Но у него ни жены,
ни дочери, только дурные вести
в голове и в сердце.
Хочешь – не хочешь
надгробием ляжет
очередная победа на тёмную боль.
Будет, как скажешь,
но лбом
не прошибёшь пустоту.
Прорастут
благие намерения – полынью.
Если позволишь, с тобой
рядом встану Корой,
кесарь мой.
Вечно и ныне.

Зоя

У изголовья травы
перешёптываются, танцуют.
По лицу –
слёзы ангела да роса.
Всуе
имя твоё не помянут,
только в храме,
где стены отвесны,
неумолимы. Дарами
не отмолить боль,
огненную отраву
нежности. Мрамор
не расколоть
словами, самим собой…
Мы – равные.
Ты – крест мой,
девочка, плоть от плоти…
В венах твоих – лава,
кровь кесаря.

Имр

Жар обжигает холодом,
крылья – лезвия.
Полезно ли
смотреть в глаза долго
тому, у кого камень не на сердце –
вместо сердца?
Тело течёт воском,
стынет в больном изгибе,
гибнет –
до осыпи остова.
Полынью и лилиями взойдёт заново.
Завтра. Сегодня – занавес.

Входит Саломея

(Оскар Уайлд, «Саломея», постановка Романа Виктюка)

Society often forgives the criminal; it never forgives the dreamer.

Oscar Fingal O’Flahertie Wills Wilde

Маленькая луна
быстро перебирает
серебряными ногами,
пляшет на углях костра,
тушит пламя.
Не умирает с утра.
Ещё не пора.
Но день – не за горами.

Саломея – Иоканаану

1

Свет луны кажется мне особенно зыбким
этой ночью,
особенно звонким.
Твои губы созданы для улыбки,
изгибом тонким,
горячим очень
скользящей по коже.
Мои – тоже. Быть может.
Твои губы созданы для безумных,
беспечных
песен, для вечности,
золотой припудрены патиной.
Жар губ твоих разрывает сумрак.
Дай мне поцеловать их!

2

Ты не посмеешь спрятать глаза,
отказать в поцелуе,
всуе
помянуть имя мое,
оглянуться назад –
ведь я танцую
для тебя
день и ночь напролёт.
Лёгкой поступью перечёркиваю рот
нежный, сухой, горячий,
глаза незрячие
подвожу сурьмой
порочных снов
снова и снова.
Пророк мой,
единственный в этом мире
и прочих, брат,
божий дар, я с утра до ночи
жду тебя на перекрёстке строчек,
пролившихся свыше.
Я стану твоим уловом,
ты – моим воздухом, крыльями,
вылей
свой гнев,
свою боль
мне
в ладонь,
и я буду с тобой,
наяву и во сне.
Ты слышишь?

3

Обними меня –
если не делом, то словом.
Научи быть невесомой,
прохладной, как утро –
не как сталь.
Пусть другие мнят
эти крылья – объятием смерти.
Вертится
призрачное колесо,
каждый день – новый,
каждый – с пустого листа.
Не чёрные – синие
перья щекочут волосы,
путают
мысли, инеем
покрывают
губы
твои.
Он уже не растает.
Луна катится вниз, на убыль,
петляет дорога,
звёзды стопу леденят.
Не вставай –
мой поцелуй не погубит,
не выстудит кровь. Не зови
своего бога,
посмотри на меня!

Иоканаан

1

Под золотыми веками – мёд твоих глаз.
Посмотри на меня, Саломея!
Посмотри, змееокая!
Один только раз
распахни вежды!
Я не умею
охранить себя от твоих ласк.
Я под тяжестью губ твоих нежных немею.
Я угас.
Я закатом на небе тёмном алею.
Посмотри на меня!
Ты сейчас
тайны смерти сильнее.

2

Саломея, моё пламя, моя страсть,
дева с глазами из янтаря,
со звоном на тонком запястье!
С вечера до утра
горят
огнём твои губы.
Мне бы упасть
в этот костер, слиться с его гулом.
Мне бы поверить
в то, чего быть не может –
в яркое золото, тёмные сны,
в твой жар,
пулей коснуться виска,
груди – острием ножа.
Я бы ожил.
Но заперты двери,
у порога – полынь и сныть,
тропа узка…
Жаль.

Саломея – Ироду

1

Я не буду тебе ничего говорить.
Я смогу промолчать, я знаю.
Просто выйду в крытую колоннаду дворца,
между крыльев, распахнутых настежь,
выдохну, и продолжу жить.
И забуду, что в прах
сожжено моё сердце
твоими снами.
Я совсем не устала, тетрарх.
У меня нет лица,
к моим скулам луна ластится,
и ненастье
цветёт на границе моей лжи,
царь –
на ране нашего счастья.

2

Посмотри на меня, тетрарх,
подойди ближе!
Пламя лижет
мою грудь, подбирается к горлу.
Рядом сядь, отгони страх –
может,
не его, а твои руки мне впору?
Говори со мной,
ты ведь тоже дотла выжжен!
Ты был сталью,
клинком обоюдоострым,
ты сердца и судьбы вскрывал
корабельным ростром,
а теперь эту сталь только я вижу.
Наплевать, что судьба колесо вертит,
и не важно, что кровь разлита всюду.
Утоли мою жажду,
смой пламя печалью.
Поделись тайной, тетрарх!
И я буду
танцевать для тебя…

3

Мне для тебя танцевать –
радость.
Босыми ногами по углям костра,
по горячей крови…
Мой шаг неровен.
Семь ран –
одним ладом,
одним стоном звучат.
Каплями пота слова
выступают на коже.
Семь покрывал опадают наземь
сухой листвой.
Семь врат отворяет мой танец.
Седьмой вал
душу и плоть сносит разом.
Мне не впервой
падать в огонь за ним следом –
путь ведом.
А ты сможешь?

4

Я никогда не была так бледна.
Ты никогда не был так болен.
Клятвы бессмысленны –
честности нет места
в этой юдоли.
До дна
выпита моя нежность,
а тебе всё мало.
Я не устала,
тетрарх.
Не усталость – страх
выбелил мои губы,
но это напрасно.
Страстью
вскипает сталь в моих венах,
я вбегаю из ниоткуда на сцену –
я не умею бояться.
Идёт на убыль
луна,
тело рвется
на части…
Честью клянусь – оно мне не нужно.
Мой суженный
ждет меня там, на грани,
на берегу –
любую.
Задушенную твоей перчаткой,
израненную твоими снами,
нагую,
сбросившую семь покрывал.
Ты меня звал?
Смотри – я танцую
твои слова, свою бурю.

5

Красной перчаткой
перетяни вену, глотку –
со мной разговор короткий.
Я – пламя.
Хочешь – сгорим
вместе
легко и весело.
Мои чары
невесть где
выплетены. Им
сталь и кровь – не помеха.
Моя плоть – эхо
твоих снов. Странен
мой грим,
ещё более странен – танец.
Нас сносит ветром – глаза в глаза.
Зал замер.
Алой, тугой лентой,
горячим, бесплотным звоном,
стоном, бессмертной
птицей станем,
растаем…
Увидимся на поклонах.

Ирод

1

Саломея, танцуй для меня,
танцуй босая!
Мне страшно!
Надо мной крылами звенят
птиц невидимых стаи –
прогони их!
Укрой меня в башне
своих покрывал!
Храни
меня. Я тебя звал
в дни печали,
твоими чарами
смят. Подними меня,
чаяний
моих дочь,
помыслов моих суть!
Дева с золотыми глазами,
танцуй!

2

Я счастлив сегодня.
Звезды падают наземь,
ранят краями ступни –
в такие дни
случается странное.
Ветер гонит
волны в разные
стороны одновременно
по узким ладоням,
тени стирают вены
с запястий,
рисуют руны.
Отчасти
я с ними согласен.
Лунным
бликам нельзя доверять –
слишком много лукавства
в их ликах,
в насмешливой гибкости губ.
Я солгу,
если скажу, что мне грустно.
Это не грусть –
это предчувствие ночи.
Хочешь
почувствовать тяжесть моих крыльев?
Спусти сходни,
сойди на берег, вылей
семь чаш в песок. Я берусь
утолить твою жажду
сжечь твой корабль бумажный.
Я счастлив сегодня.

3

Я счастлив сегодня.
Так счастлив, что сдохну
прямо сейчас –
свернусь калачиком и умру.
Другие врут,
а я держу свое слово –
слово царя.
Собираю по крохам
смыслы, в одном исподнем
всхожу на плаху,
сам зову палача.
Его руки парят,
как бабочки, перерезая нити…
Солдаты смогли бы лучше
меня обезглавить,
но случай
пока на моей стороне.
Мне надо
успеть объяснить –
эта кровь не зря.
Одиночество –
равновесно смертному приговору.
Кто ещё сегодня умрет?
Мне больше не хочется
пить, жить, сворачивать горы
даже ради твоих семи врат,
твоего алтаря,
царевна. Всё верно –
пора
целовать твой рот.

4

Я не убью тебя.
Не испугаю даже.
Я позову солдат –
надо ж
снова расставить на поле
эти игрушки.
Я был азартен когда-то,
но не теперь.
Слышишь? Слушай,
как теребят
долгие пальцы тягучий звон.
Я волен
алой перчаткой
перетянуть, заглушить их стон.
Не верь
крыльям, раскинутым в пустоте,
чёрная тень –
отзвук твоих чар.
Развей
шелест смертей,
следующих по пятам
за мной. Я изнываю здесь,
ты – там.
Нет никакого вместе.
Я – сталь, ты – взвесь
неутолимых потерь
всех войн.
Я не убью тебя, я уйду за тобой.

5

Я поскользнулся в крови,
разбил колени,
осколки знамений
рассыпались бисером.
Истинно
говорю вам – вид
здесь чудесный, и воздух свеж.
Надо реже
смотреть в зеркала
чаще – в глаза безумных.
Полейте воды мне на руки,
алым забрызганные,
подгнившими лепестками роз
измазанные.
Вода светла,
она разгоняет сумрак.
Парусом
выгибается стан твой, царевна,
боевым луком,
звенит напевно…
Ни разу
я не назвал твое имя
всуе, не задал вопрос,
сжигающий жизни
наши. Кто-то наплакал кровавую лужу
в моем покое.
построил
плаху под окнами.
Рокотом
волн и прибоем
гигантских крыльев
я обессилен.
Я занедужил.
Не проноси мимо, подай мне чашу!
Кем это сказано,
будто цари земные –
не люди, не боги –
дороги,
проложенные иными,
чуждыми силами…
Саломея, помилуй мя!

Саломея

Моё сердце – камень,
брошенный в воду. Волны
разбегаются по всему телу.
Танец –
будет.
Семижды семь покрывал было –
ни одного не останется.
Я – свободна,
мои ладони огнём переполнены.
моя смелость
ломает клетку груди,
расправляет крылья.
На серебряном блюде –
моя голова
с искусанным до крови ртом
дик
взгляд, остыли,
огненные языки кудрей,
валом
накатывает холод
ещё и ещё,
сковывает вены рук, рек,
но это не в счет,
Смотри, я – жива.