– Принес?

– Обижаешь. Конечно. – Со снисходительной улыбкой ответил я. Протянул Смотрителю небольшой пакет. Он заглянул в него и удовлетворенно крякнул. 

– Давненько мы не сидели.

Ну так. Та Самая Ночь не часто случается. А сегодня как раз подходящее время.

Я неспешно вытащил из рюкзака две пузатые бутыли коричневого стекла, наполненные первоклассным и даже еще теплым умбурским элем, и поставил на стол. С мягким стуком мой гостинец соприкоснулся с потертой плюшевой скатертью неопределенно-розового цвета, которая спускалась почти до пола, дружески прикрывая неказистые ножки круглого стола. Тем временем Смотритель направился к покрытому замысловатыми узорами рассохшемуся шкафу, достал корявенький ржавый штопор и, как бы слегка извиняясь, протянул мне. Я только усмехнулся: здешней обстановке можно простить любую обветшалость. Даже если бы это место могло обратиться в пыль от неосторожного чиха – то, что я получал от него, все компенсировало с лихвой.

Внутри маяка было зябко и темно. Лишь закатное небо слегка освещало скромно обставленную круглую комнату. Простой деревянный стул, кровать-топчан с самодельным матрасом и тот самый узорчатый шкаф, наполненный снизу доверху загадочными даже для меня снадобьями, в красноватом свете смотрелись слегка зловеще. Но меня это не отталкивало, даже наоборот, умиротворяло. Все монстры были на своем месте, включая облюбованное мною ушастое кресло из воловьей кожи, испещренное дырами и царапинами. Плюш на столе слегка фосфорецировал, но возможно, мне это просто чудилось.

Мы молча чокнулись и в унисон уставились в закат. 

Терпкая теплая жидкость наполняла наши тела. Легкая горечь сменялась медовыми оттенками и пробуждала какие-то ностальгические ощущения внутри. Я мастерски готовил умбурский эль – собственно, для знающего человека дело нехитрое: нашептать нужные слова на 53-й минуте варки и бросить в медный чан щепотку сомнений, ложку детских воспоминаний и пригоршню грез пилигрима. Годами проверенный рецепт.

Пока солнце эффектно покидало землю, медленно стекая в залитое огненным светом море, я бросил взгляд на своего приятеля. Сегодня он выглядел особенно солидно: видно, готовился. Его обычно потертые сапоги были до блеска начищены, а вечный жилет темно-красного вельвета с кучей карманов эффектно прикрыт потрескавшимся кожаным плащом цвета ночного тумана. Я даже разглядел подобие бутоньерки из ароматного можжевельника, кое-как впихнутого в один из карманов. Завершала образ уже привычная бутылка эля, которая настолько естественно продолжала руку, что без нее композиция была бы неполной. Лицо его было почти всегда в тени капюшона, в свете фонаря виден был лишь длинный острый нос с невообразимо большой горбинкой. Смотритель был человеком, что называется, без возраста, его выдавали только морщинки вокруг орлиных глаз, волевые, как принято писать в книжках, надбровные дуги и подбородок классического упрямца. Ну, может, он поэтому и живет один, в очередной раз подумал я.

Тем временем он отхлебнул из бутылки и сделал неопределенный жест рукой в сторону потемневшего неба: мол, смотри, начинается.

А за окном действительно начало твориться удивительное. Посреди черного неба, выйдя, будто королева из расступающейся в благоговейном восторге толпы облаков, появилась Луна. И ночь мгновенно стала кристально прозрачной. С нашей высоты поверхность моря стала казаться похожей на волнующееся зеркало, провалившись в которое, обязательно окажешься в Зазеркалье. Рыбы и другие обитатели глубин поднялись к самой кромке, разделяющей подводный мир и бескрайнее ночное небо, и молча смотрели на свою Госпожу. Постепенно стали проявляться звезды. С каждой минутой они становились ярче, но лишь усиливали сияние Луны. 

И вот она стала огромной. Больше облаков, больше моря, больше города. Удивительно полная, великолепная, дарящая свое сияние всему живому и неживому вокруг. Я прикрыл глаза. Я видел эту картину много раз, и мне необязательно было смотреть, поскольку она всегда стояла перед моим внутренним взором. Я наизусть знал, что сейчас будет. И каждый раз сердце сжимала искусительница-надежда: а вдруг на этот раз получится?

Когда легкое оцепенение прошло, я открыл глаза и потянулся за заплечным мешком. Медленно развязал тугой кожаный шнурок, и вот уже оттуда в сторону слепящего света заструился поток поначалу невидимых песчинок. Вскоре он окреп, превратился в уверенную летящую полоску и стремительно взвился к Ней. И снова, как это всегда бывало, самообладание покинуло меня. Я завороженно смотрел на поток, льющийся к Луне из моего мешка и поймал себя на том, что грызу ногти. Немудрено, я волновался. Там был мой дом, мой Настоящий дом… Дом, в который я целую вечность не мог попасть…

Внезапно лунная дорожка оборвалась, мешок был пуст. И Луна начала отдаляться. Она становилась меньше, не переставая при это издевательски сиять, впитывая в себя драгоценные песчинки, которые уже кружились вихрем вокруг нее и оседали на поверхности. Еще несколько мгновений – и она приняла свой обычный вид, которым можно удивить разве что неискушенного путешественника, мечтателя, но не такого, как я.

Смотритель дружески похлопал меня по плечу. Видимо, мой опустошенный вид вызвал в нем сочувствие.

– Не в этот раз, приятель, – тихо сказал он. – Ты, видать, еще нужен нашему Городу.

Итак, когда-то давным-давно… Точнее, в одну особенно лунную ночь, когда чернильные тени деревьев противопоставлены залитой лунным светом траве, а темное небо украшено пригоршней светящихся звездных крошек, к большой Желтой Арке, разделяющую городскую стену на Здесь и Там, приблизилась фигура в темном плаще с капюшоном и большим заплечным мешком. Походка выдавала усталость странника, который, очевидно, проделал долгий и непростой путь. Его остроносые туфли, покрытые дорожной пылью, станцевали в последний раз перед остановкой – путник неуверенно переминался с ноги на ногу, словно чего-то ждал.

Через несколько минут лунный свет пробился сквозь городскую арку и озарил широкую дорогу, продолжающую каменный мост прямо к центру Города. Путь был неблизким, но ноги сами двинулись вперед, и через некоторое время нежданный гость оказался посреди Круглой Площади.

Небольшие домики со спящими в них жителями в свете уличных фонарей переливались причудливыми зеленоватыми пятнами – теплые блики смешивались с синевой стен. Вроде бы простое физическое явление, но со стороны это казалось странным танцем каких-то неземных бестелесных существ, переползающих со стены на стену. Путник нетерпеливо огляделся по сторонам, заприметил в тени фасадов узкую дорожку, виляющую между домиками, и направился к ней.

Дорожка увела его от площади к дальней окраине, однако он успел почувствовать на своем лице дуновение ночного бриза и удовлетворенно хмыкнул: направление выбрано верное. Он двинулся дальше и вскоре достиг своей цели – вскоре среди зарослей шелковицы, ночью особенно сильно источающей свои ароматы, возникла неприметная белая хижина с зеленой дверью. У входа приветственно светил маленький фонарь, но домик был пуст. Он улыбнулся из-под капюшона. Все-таки предчувствия меня не подводят, это самое подходящее место.

С этими мыслями Гость уверенно распахнул дверь и превратился в Хозяина. Мешок медленно скатился с его усталых плеч и примостился на невесть откуда взявшемся стуле. Мало-помалу глаза привыкли к темноте и начали замечать и другие предметы: покосившиеся полки вдоль стен, добротный дубовый стол и пару бочек с неизвестным содержимым по углам. С потолка свисали высохшие пучки разнотравья. В воздухе стоял запах смешанного с многолетней пылью сена. Человек в капюшоне подошел к окошку и распахнул ссохшиеся створки. В ноздри ударило соленым ветром, который немедленно подхватил пылинки, дымную паутину из углов и закружил по комнате. Стало свежо и немного зябко. Он поежился и тихонько рассмеялся. Играешь со мной, это хорошо. Давай приберемся? – Завтра… – донесся до него еле различимый шепот ветра. – Ну, завтра так завтра, что делать, зевая, согласился Он, огляделся в поисках кровати и обнаружил в дальнем углу крепко сбитый топчан. Удовлетворенно хмыкнул, улыбнувшись залетевшему в комнату сну и потянулся рукой к заржавевшему шпингалету, чтобы запереть окно. Квадратный проем залило светом. Путник на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, увидел прямо перед собой огромный, светящийся диск Луны.

– Ну вот я и почти дома, – еле слышно произнес он.

Они сидели на залитом лунным светом пирсе и болтали ногами. Мартин бодро прихлебывал умбурский эль из темной бутыли, запасливо прикупленный на Торговой улице в середине дня. Длинные тонкие ноги Марты время от времени касались теплой воды. В штиль летней ночью очень хорошо, так сидел бы и сидел, глядя на звезды.

– Мы с тобой как братишка и сестренка, Мартин и Марта. Ты моя Гретель, а я твой Ганс, – с теплотой в голосе произнес он и приобнял ее за худые плечи.

– А потом мы заблудимся в лесу и нас сожрет злая колдунья?

– Ты неисправимая негативистка, – усмехнулся Мартин и поднял глаза к небу. Иссиня-черное полотно было испещрено кристалликами звезд, а прямо над ними светилась растущая луна. – Может, она добрая. Нет тут вредных людоедок.

– Ты вряд ли поймешь, ты здесь новенький… Город балует тебя ежедневными подарками, которые давнишним жителям вроде меня уже неинтересны. Я счастлива, только когда мы с тобой и ребятами творим наши музыкальные спектакли. Этого здесь и правда не было, тебе повезло – нашел ты, как достучаться до здешних мест, и они тебя приняли. Знаешь, сколько бывало здесь всевозможных «прохожих», которые так ими и остались. Думали, обоснуются здесь и заживут припеваючи, а в итоге позависают неделю-другую в кабаке у рыжей Брунгильды, послоняются по переулкам, а потом начинают чахнуть. И такая тоска охватывает, что только дождутся ближайшей поездки Умберто и бегут обратно на Материк. Это Город их прогоняет, а они даже не врубаются.

– Эх, друзья мои, вы живете в раю, но не понимаете этого… разве есть на свете что-то более прекрасное, чем твой вид из окна?

– Он такой же, как вчера и как тысячу лет назад. Дело лишь в этом…

Позади них послышались шаги, такие мягкие, что доски старого причала лишь слегка скрипнули и притаились. Мартин оглянулся и встретился глазами с Тээмом.

– Что поделываете, молодежь? – поинтересовался тот. Неизменный капюшон приоткрыл легкую улыбку и забавные ямочки на щеках, так несвойственные взрослым.

– Да вот, смотрим, как луна растет, – пошутил Мартин. Тээм одобрительно кивнул.

– Дело хорошее. Энергия растущей луны дает вдохновение, а кое-кому и надежду. Вот увидишь, уже завтра в твоей голове зазвучат новые ритмы, которыми захочется делиться. Приходи ко мне, как проснешься, подберу тебе какой-нибудь инструмент для новых звуков.

– Как всегда, плата у тебя небольшая? – осведомился Мартин.

– Как всегда. Для тебя небольшая, всего-то свеженький сон принести, а для меня весьма ценная. Особенно на растущую-то луну, – заметил Тээм.

Марта внезапно оживилась и, прищурившись, внимательно посмотрела на него.

– Скажи, Тээм, а какие звезды наощупь?

– Отчего ты решила, что мне это известно? – спросил он лукаво, набивая трубку.

– Знаешь, если где-то поселяется человек в капюшоне, который приторговывает снами, он определенно знает что-то о звездах. Трудно до них добраться?

Тээм задумчиво затянулся.

– Знаешь, мне не доводилось их щупать. Но видел довольно близко. Хотя насчет звезд никогда нельзя быть уверенным, близко они или далеко. Вдруг это просто большая звезда за многие тысячи километров от тебя? А добираются все тоже по-разному. Если тебе очень хочется, то обязательно доберешься. А кто-то всю жизнь тянется к ним, но потом бросает. А вдруг ему предначертано было до них долететь годам к девяноста? А он и не знал. А бросив, оказался в начале пути… и уже сомневается, а нужно ли ему это. Да и звезды ли это вообще.

– Грустно, – вздохнула Марта. – Надеюсь, мне не придется ждать до девяноста.

– О, нет. Я видел твои сны. Ты слетаешь к звездам не раз.

– Ты, значит, веришь в судьбу? В то, что предначертано?

– Я верю в людей. Жаль, они не всегда делают то же самое.

– Ну ладно, мне пора, – с этими словами Марта поднялась и, оставив несколько мокрых следов на деревянном настиле, натянула тряпичные кеды. – Всем спокойной ночи.

Глядя вслед удаляющейся тонкой фигурке, Мартин вновь задумчиво произнес:

– Ну почему она всегда так?

– Как – так? – заинтересовался Тээм.

– Ну, понимаешь, она не радуется. Сотни человек, обитатели этого замечательного города, а поверь мне, я уже успел увидеть немало городов, считают себя счастливейшими людьми на земле. Особенно те, кто, как и я, смог вырваться с Материка. Они спокойные, улыбаются друг другу и просто рады тому, что они находятся там, где могут выразить себя и быть услышанными.

– А радоваться разве обязательно? – спросил Тээм. Мартин озадаченно взглянул на него.

– А как же еще? Ведь тут так клево! Мне кажется, здесь все это делают. Смотри, почки распускаются – классно. Свежим кофе, смешанным с ветром, тянет с набережной – классно. Торговцы на рынке перекрикиваются, ловят туристов – живо, классно, по-настоящему все!

– Только вот взаправду ли по-настоящему? – задумчиво проговорил Торговец Мелочами и умолк на несколько секунд. Затем продолжил: – Как ты думаешь, что принесла в это место Марта?

Мартин непонимающе смотрел на него.

– Она нужна Городу. Это место не могло бы быть настолько пронзительно радостным без нее. Она его печаль, его ностальгия по несбывшемуся, завершающий элемент паззла полноты и неоднозначности жизни. Она напоминание всем жителям о том, что живым можно и нужно быть и в грусти, и в страдании. Возможно, тебе только предстоит это узнать…

Тээм с нежностью посмотрел на постепенно растворяющийся в тени деревьев худощавый силуэт девушки и погрузился в воспоминания. Он знал Марту еще девочкой. Она часто заходила в его белую хижину и, как многие до нее, в обмен на морские безделушки отдавала сны. Тревожные сны, про отчима и маму. В ее грезах отчим, в жизни лысеющий безобидный клерк среднего возраста, представал коварным монстром, забирающим жизненные силы у всех невинных существ, которых встречал на пути. Семья Марты сбежала от отца-тирана – они с матерью часто ругались, а маленькая Марта пряталась от скандалов в кладовке и в своем воображаемом мире. Она-то и узнала первая про Синий город от подружки и загорелась желанием посмотреть на него хоть одним глазком. Долго уговаривала маму, молодую целеустремленную женщину, поехать на экскурсию. А как только ее подошвы впервые коснулись облупленной васильковой краски на мостовой Круглой площади, и вовсе захотела остаться. Но вернуться удалось лишь через пару лет, когда мама снова вышла замуж и какое-то время казалась счастливой, погрузившись с головой в работу и новые отношения. А Марта продолжала грезить, теперь уже о первых лучах солнца, ласкающих синие стены и черепичные крыши, о пропитанных морской солью шелестящих на ветру листьях. Она начала рисовать… По всей их крошечной квартирке копились стопки листов со сказочными сюжетами. Солнце, выложенное из разноцветных камней в центре Круглой площади. Разномастные горшки с цветами на лазурной стене. Касающиеся друг друга руки из окон напротив на Кольцевой улице. Синий кобальт и ультрамарин постоянно были в ходу. Изо дня в день всеми правдами и неправдами Марта уговаривала маму переехать, но та строила успешную карьеру на Материке и никуда не собиралась. Ее жизнь складывалась замечательно, а девочка дневала и ночевала в кладовке, завешанной от пола до потолка ее мечтами о чуде. Иногда Марта наказывала себя – царапала пером, а потом и лезвием, свои тонкие запястья и подушечки пальцев. Однажды, во время очередной экскурсии, они с мамой снова оказались в хижине Тээма. Маме Марты, очевидно, все творящиеся здесь чудеса казались бессмыслицей – в тот момент, когда она со скучающим видом разглядывала длинные полки, заставленные сокровищами моря, и изо всех сил демонстрировала дружелюбие, Тээм не выдержал и спросил: «А вы знаете, что ваша дочь травмирует себя?» – «Конечно, – спокойно ответила та. – Это переходный возраст. Плюс отец у нее был не сахар. Перерастет.» Женщина смотрела на него с наигранной улыбкой, но без особого интереса. Она хотела казаться позитивной и преуспевающей, но из-под маски беззаботности проглядывала растерянность. «Отпустите ее, пожалуйста. – неожиданно произнес он. – Ее картинки нужны Городу. Здесь ей будет хорошо. Ведь когда она калечит пальцы, она не может рисовать…»

И однажды Марта, уже почти девушка, осталась в Городе, предоставленная сама себе и своим рисункам. «Ты подарила мне Луну и звезды», – часто шутил Тээм. Одну из стен его лавочки с мелочами украшал трогающий до глубины души вид с того самого пирса, искусно выполненный масляной пастелью. Заезжие туристы постоянно интересовались, сколько снов стоила работа, но он всегда отвечал, что рисунок не продается.

Рождался новый день. Серый горизонт прорезала тонкая оранжевая полоска и начала расти вверх, окрашивая небо в оттенки серо-розовой дымки. Писатель стоял у окна и смотрел, как солнце неторопливо поднималось из-за моря, осторожно, будто боялось расплескать раньше времени весь свой свет.

Когда нежные лучи коснулись мостовой и согрели тупик на улице Гармошек, он вернулся к рабочему столу, повесил на спинку стула помятый твидовый пиджак с заплатками на локтях и сел в напряженном ожидании вдохновения. Старая пишущая машинка стояла напротив и тоже ждала, когда тонкие пальцы коснутся ее и начнут повествование.

Наконец под его прикрытыми веками началось движение. Невидимые герои выстраивались в очередь, чтобы поведать ему свою историю.

«Средневековье не было радужным временем ни для людей, ни тем более для магов», – старательно застучала машинка. – «Редко где можно было встретить на улице беззаботно улыбающегося человека. Повсеместная охота на ведьм, кровавые бойни и пылающие костры инквизиции превращали любой, даже самый захолустный городок, в поле брани. Алхимики, ученые, экспериментаторы, целители и знахарки, даже невинные дети, развлекающиеся изменением формы облаков, подвергались преследованиям и жестоким пыткам. Небольшое сообщество волшебников, состоящее из нескольких десятков потомственных магов и их семей, скрывалось в мрачных подвалах и ежедневно боролось за выживание.

Однако, как бы невыносимы ни были их дни, в сердцах теплилась Надежда. Старик Аэм рассказывал, что древние маги обитали на Луне, дескать, в тамошнем климате волшебники способны обрести бессмертие. Его прадед, длиннобородый Туун, построил башню для перемещения на Луну и надежно спрятал ее от людских глаз. Башня кочевала по миру, маскируясь под недостроенные или заброшенные здания, до которых не было дела ни простым людям, ни власть имущим. Каждый из них, и стар, и млад, мечтал однажды вступить в эту башню и перенестись на Луну, где ждала счастливая вечная жизнь.

В один прекрасный день небо послало им ответ. В узкую щель под тяжелой дверью, надежно скрывающую волшебный мир от налетов инквизиторов, незнакомая рука просунула клочок бумаги. Таинственная записка содержала всего одно слово: «Кастельдорф».

Старейшины знали это место. Кастельдорф был заброшенной крепостью всего в нескольких днях пути от их пристанища. В тот же вечер начались сборы, и на рассвете длинная вереница напуганных, но окрыленных надеждой волшебников покинула город…»

Мягкий перестук печатной машинки на время стих. История не желала рассказываться и нуждалась в перерыве. Житель улицы Гармошек поднялся и начал ходить туда-сюда по комнате, то и дело возвращаясь к столу, ища хоть малейший отклик, но попытки поймать вдохновение за хвост были тщетны – извиваясь и хохоча, оно ускользало от него в последний момент.

Сквозь оконное стекло пробился луч света, и невидимые ранее пылинки закружили по комнате. Писатель застыл на месте, завороженный красотой их танца, а уже спустя несколько мгновений ведомый внезапным порывом, схватил со стула пиджак и выбежал на улицу босиком.

Через некоторое время Писатель обнаружил себя за одним из маленьких столиков кофейни госпожи Ницке. Приветливая хозяйка как раз заварила свежий кофе и уже несла ему поднос с дымящейся глиняной чашкой и маленькими булочками. Он кивнул в знак благодарности и улыбнулся. Альба улыбнулась в ответ. Она уже привыкла к тому, что этот гость немногословен. Также ей было известно, что писатели не любят рассказывать о своей работе – когда-то давно она увлекалась написанием стихов, которые выходили весьма неплохо. Однажды она задумала поэму и, вдохновленная идеей, поделилась ею с несколькими знакомыми, чтобы получить поддержку. Однако, вернувшись домой с желанием приступить к работе, Альба почувствовала растерянность. Захлестнувшая ее ранее волна свободного творчества разбилась о песчинки чужих мнений. И поэма осталась ненаписанной…

Тем временем Писатель рассеянно смотрел по сторонам. Набережная была безлюдна. Каменные парапеты грелись под теплыми утренними лучами. На море был штиль. Все вокруг замерло: погасшие фонари, скамьи и высаженные в аккуратную линию деревья медленно покрывались солнечной пылью. Лишь легкий ветерок гонял сухие листья по мостовой.

Первый глоток обжег губы, и на языке остался терпкий привкус кардамона. В этот момент до него донесся крик невидимой чайки, потерявшей сородичей. Вскоре ей начали вторить и другие, с разных концов набережной. Со вторым глотком его тело начало согреваться, он успел забыть, что пришел сюда босиком. Сквозь каменные перила он увидел, как на берег набежала первая робкая волна. Следом за ней еще и еще одна, и вот уже прибой начал уверенно поглаживать прибрежный песок, катая туда-сюда крошечные камешки и мелкие ракушки.

Он встал, чтобы размять затекшую спину, и сделал еще глоток. С высоты своего роста он заметил одну из чаек. Она слетела на перила, почистила перья и теперь деловито высматривала своих. Мимо нее по брусчатке прокатился каштан. Чайка слетела на землю и начала клевать орех, перекатывая его по мостовой.

Чашка опустела, и он сделал Альбе знак, чтобы та принесла еще кофе. Вторую чашку выпил почти залпом и почувствовал, как тепло разлилось по всему телу. Голые ступни касались нагретого солнцем дощатого пола кофейни. Пальцами ног он нащупал жесткий коврик и встал на него. Скрипнула железная ножка отодвинутого им стула. Маленькая монетка, которую он оставил, чтобы расплатиться за кофе, тихонько звякнула о мозаичную поверхность стола. Госпожа Ницке вернулась на веранду, но Писатель уже исчез так же незаметно, как и появился. Альба понимающе улыбнулась опустевшему столику. Не иначе как вдохновение вернулось. Поймал-таки.

А в тупике на улице Гармошек печатная машинка заработала еще старательнее, аккуратно и ритмично выбивая неровные буквы на белоснежных листах.

«И вот, наконец настал счастливый момент Великого Перемещения. Дети нетерпеливо переминались с ноги на ногу, женщины нервно теребили полы одежды и даже самые мудрые и спокойные обычно волшебники были изрядно взволнованы. Аэм запустил установку, и раздалось скрежетание веками молчавших рессор и шестеренок. Высокий потолок башни распался на равные части, которые начали медленно расходиться в стороны по кругу, приоткрывая тонкую материю прошитого звездами ночного неба. Яркая вспышка осветила все вокруг. Вожделенная Луна была совсем близко.

Бесчисленные золотые пылинки тянулись сквозь башню и соединялись с Луной, плавно закручиваясь в нежно светящуюся воронку. Установка работала на «отлично», и люди начали выстраиваться в длинную шеренгу для перемещения. Первыми в искрящуюся, набирающую обороты голубоватую воронку вступили старейшины и их семьи. Один за другим исчезали маги в мощном звездном потоке…

Внезапно Аэма посетила печальная догадка. Он растерянно повернулся к остальным.

– Кто-то должен остаться, чтобы выключить установку. – Обреченно произнес он.

В рядах волшебников началось смятение. Все недоуменно переглядывались, перешептывались и не понимали, что же будет дальше, но тут раздался мягкий голос из задних рядов: «Я остаюсь».

Шеренга расступилась, пропуская вперед молодого мага в темно-сером плаще. Десятки глаз были обращены к нему, но что говорил его взгляд, оставалось тайной, скрытой под тяжелым капюшоном. С легкой полуулыбкой он подошел к Аэму и положил руку ему на плечо.

– Должен быть какой-то способ переместить и меня. Я слышал, что звездную пыль, которую производит этот механизм, можно получить из людских снов. У меня нет семьи, я одиночка, и давно мечтаю о путешествиях…

С этими словами он вытряхнул из заплечного мешка нехитрые пожитки.

– Думаю, если сюда собирать, пыли хватит для перемещения меня одного.»

В руках Писателя неожиданно возникло напряжение. Он почувствовал, как невидимый поток, льющийся откуда-то сверху сквозь все его тело к пальцам, схлопнулся. Звук пишущей машинки, отдаваясь коротким эхом, в конце концов замер, и все снова остановилось.

Он в отчаянии смотрел на чистый лист, красноречиво лежащий на добротном круглом столе из тикового дерева. Мысли приходили, но совсем не те, что были достойны вылиться на бумагу, напротив – они терзали его, рвали в клочья самооценку, в общем, вели себя крайне недоброжелательно.

Любой художник, а тем более Поэт, должен быть актуальным, говорить о злободневном… Я – это голос своего народа… Я должен сочинить что-то такое, что не выглядит сочиненным… Что зацепит любого человека. Черт. Я не хочу писать для народа! Я хочу создать что-то, что найдет свой отклик в каждой душе, писать о том, что люди подзабыли, о простом и важном… Черт, черт… Я же совсем не сложный человек! Я точно такой, как все те горемыки, что не могут спать и есть, потому что их воображение населяют бесчисленные расплывчатые образы, которые они не в состоянии расшифровать и выпустить из себя на холст или на бумагу…

Он снова и снова вставал, кружился по освещенной тусклой керосиновой лампой комнате, и вновь возвращался к укоризненно смотрящему прямо на него белому листу.

Насколько все было проще, пока он жил на Материке, в крошечной каморке под крышей многоэтажного дома, населенного обычными людьми. Видел сквозь пыльное стекло узкого окошка обычный двор, серость которого время от времени разбавляли кроны деревьев в теплое время да хитросплетения черных веток зимой. Можно было с чистой совестью противостоять этой серости, выплескивая на холст жизнерадостную палитру собственных мыслей, сплетенных в хлесткие рифмы. Даже когда пейзаж за окном становился кристально прозрачным от только что прошедшего дождя, делающего краски ярче, а плоды сочнее, он находил в себе этот конфликт – ненавидя власти, лишающие людей прав и свобод в угоду корпорациям. Он создавал шедевры на злобу дня, помогая тем, кто не решался противостоять системе, делая это за них. Его колкие, остроумные работы пользовались популярностью: пару раз в год он участвовал в книжных выставках и ощущал себя частью чего-то большего, сообщества таких же, как он храбрых творцов, спасителей всех заблудших душ, которые вещали о важном и глубоком языком метафор. Потом эти же люди возносились сами над собой и своими же идеалами, упиваясь ролью Спасителей Человечества, и он снова чувствовал себя белой вороной. Уходил из всех сообществ и ассоциаций, хлопая дверью. Метался по округе в поисках других ворон. Находил их, и все шло по кругу.

Запутавшись окончательно в чужих играх разума, Поэт отчаянно искал, куда сбежать. И однажды разноцветный Фольксваген Умберто приоткрыл для него дверь в Синий Город – место, где каждый был самим собой, и ничем большим или меньшим. Место, где никому не было дела до его душевных метаний, а встреченных им людей интересовало лишь то, знает ли он, как готовить умбурский эль и как разгонять облака перед рассветом взглядом мечтателя. Он внезапно вспомнил, какую музыку любил всегда. Купил на Торговой площади патефон и каждое утро наслаждался лихими джазовыми ритмами, будя соседей, но они даже были не против. Город всегда приветствовал эксцентриков вроде него, и поначалу он чувствовал себя здесь, как рыба в воде. Часами гулял, разбираясь в интонациях птичьих голосов. Протаптывал новые тропинки в зарослях, плетя замысловатое кружево новых дорог. Вечерами играл на фортепиано в прибрежном баре и даже взял пару кулинарных уроков у Брунгильды.

Все так или иначе было прекрасно, за исключением одного момента. Он больше ничего не писал. Ни строчки. Способность улавливать рифмы и вынимать их из разреженного воздуха, словно фокусник кролика из цилиндра, улетучилась. Растворилась в закатах, опускающихся каждый вечер на ультрамариновые домики и делающих их лиловыми. Он смотрел, смотрел во все глаза, но пресловутый чистый лист преследовал и бичевал его за безделье, изо дня в день безжалостно напоминая ему о том, кто он такой. Поэт без стихов.

Он долгое время не мог понять, в чем дело. В этом месте все было пропитано творчеством – от самого маленького цветного камушка в мостовой до блиставшего переливами красок неба, не говоря уже о никогда не надоедавшей ему лазури местных построек. И что самое парадоксальное – он ни с кем, ни с кем не мог поговорить об этом. Стыдно было как-то жить в таком удивительном Городе, пусть и в качестве засидевшегося туриста, но не создавать ничего, кроме следов на дорожках. На одной из таких дорожек он и встретил как-то Философа.

Тот неспешно прогуливался, закинув длинную седую бороду за воротник бесформенного фиолетового балахона, и, казалось, совершенно не заботился о том, что подумают прохожие. Да здесь, откровенно говоря, никого особо и не волновал чей-либо внешний вид или направление мыслей, если они не вредили окружающим. Образ маленького спокойного старичка в широкополой шляпе и чудных сандалиях, напоминающего волшебника из детских сказок, так заворожил Поэта, что он решился заговорить с ним:

– Эй, уважаемый, – тихонько окликнул он. Философ обернулся:

– Чем обязан?

– Видите ли… Кажется, мы с вами соседи, – на ходу сочинял начало разговора Поэт, дабы не показаться еще более странным, чем был. – Я тоже живу на улице Разбитых Колоколов, недалеко от Храма.

– На ней все живут недалеко от Храма, – усмехнулся старичок.

– Вот в том и дело. Я хотел поинтересоваться, не мешает ли Вам моя музыка по утрам.

– А Вы музыкант, юноша? – поинтересовался тот.

Поэт смутился и потупил взгляд.

– Вообще-то я – поэт, просто люблю слушать джаз.

– Похвально, – отметил Философ. – Но Вам не стоит беспокоиться, молодой человек. Я уже давно привык, что в нашем Городе откуда только ни доносятся самые разнообразные мелодии в любое время суток. А что вы сочиняете? Не припомню, чтобы видел Вас на литературных вечерах у Альбы.

Худая долговязая фигура Поэта сложилась в вопросительный знак. Он ссутулился, вжал шею в плечи и, засунув руки в карманы, начал раскачиваться взад-вперед, будто надеялся, что это движение вытолкнет из него нужные слова.

– Видите ли… Я публичный человек только на Материке. Сюда я периодически приезжаю, чтобы отдохнуть… – замялся он и, оборвав свою речь, взглянул исподлобья на собеседника.

– Ой ли? – недоверчиво улыбнулся тот. – Знаем мы таких, каждую неделю приезжают. Надеются убежать, как это… а, «от себя прежних» и вернуться «к себе настоящим». Чушь собачья, скажу Вам со всей ответственностью!

– Отчего же?

Они не заметили, как продолжили путь уже вдвоем. Смотрелись они рядом довольно комично: длинный худощавый мужчина в твидовом пиджаке и не первой свежести серой рубашке в сопровождении приземистого длиннобородого старичка в странном одеянии до самых пят, кончик шляпы которого едва доставал до его плеча. Тем не менее, диалог уже начался, и становился все любопытнее.

– Понимаете, молодой человек, любое зеркало в любом городе Мира скажет Вам очевидное: от себя невозможно уйти никуда, разве что на тот Свет. Но и там, я слышал, свидание с самим собой – это скорее общепринятое правило, нежели исключение.

– Не знаю, не проверял, – пошутил Поэт.

– Вот видите, с чувством юмора у Вас все прекрасно. С чем же нелады?

– А… как Вы догадались?

– Вы не похожи на одиночку, который ходит-бродит туда-сюда целыми днями, напитываясь созерцанием сменяющейся природы. Ваш вид провокативен. Вам нужны свидетели Вашего творчества, без них Вы – не живете. Так зачем же Вы приехали?

Поэт растерялся.

– Я же только что сказал – чтобы отдохнуть.

– Ой, не смешите мои сандалии. Отдохнуть от чего или от кого? Ненавидь Вы толпу, были бы как наш местный отшельник Господин Зондер, вот кто настоящий затворник, ему даже продукты почтальон под дверь кладет каждое утро, настолько он не любит пересекаться с людьми. Вы уже знакомы с почтальоном? – Поэт отрицательно покачал головой. – Вот видите. И этот Ваш патефон по утрам, Вам действительно хочется случать его в одиночку? Или же Вы намеренно прикупили его у Лавочника Белла, чтобы все жители нашей улицы узнали о Вашем существовании?

– Кажется, у меня кружится голова от Ваших вопросов. Давайте присядем?

Они вошли в Серый переулок и воспользовались удачно подвернувшейся на их пути единственной скамейкой. Несколько секунд они смотрели по сторонам в полной тишине, которая, казалось, продолжалась целую вечность. Наконец Поэт не выдержал и спросил:

– Что же мне делать? Я не могу здесь писать стихи. Каждый божий день смотрю на этот мерзкий чистый лист у меня на столе, и ни-че-го, ничегошеньки, не могу на нем написать. Но и уехать не могу, здесь слишком хорошо! Скажите, я что, растерял свой талант?

– Отнюдь, – успокоил его Философ. – Вы ничего не растеряли. Вы слегка расплескали Себя.

– Как это?

– Вам просто нужно признать, кто Вы есть на самом деле. Художнику нужен конфликт, неважно какой, внутренний или внешний. Кто находится в ладу с собой и в здравом уме – ругают государство, систему, или противостоят другому непонятому гению. Если таких нет в окружении – они их ищут. Ну а при условии, что внешних антагонистов нет, любой художник начинает искать их внутри себя. И знаете, многие находят. Тиражируют свое безумие на холстах и в книгах и прекрасно себя чувствуют. Это ли не стимул для возникновения творческого зуда? Если ничего не чешется, значит, творить бессмысленно. Одно могу сказать наверняка – с головой у Вас все в порядке, иначе весь Город был бы уже завален Вашими стихами. Пока Вы здесь, Вы не испытываете этой неуловимой творческой чесотки. Вот скажите мне, чем плохи свидетели Вашей жизни на Материке?

– Понимаете, я всегда создавал, как мне казалось, актуальные стихи. О непринятых и непонятых, о страдающих от неразделенной любви к жизни людях. Я и сам был таким, пока не приехал в этот Город! Мне казалось, я чувствовал сострадание. А теперь мне стыдно, потому что мне больше нечего им дать. И еще эти чертовы гении, мои так называемые коллеги. Они пишут об одном и том же, все то, что я сам сочинял из года в год и получал премии и аплодисменты, потому что кормил толпу всем тем, что создавали и другие. Тонны бумаги изведены напрасно! – он в отчаянии схватился за голову. – А в реальности знаете, что? Люди забыли, как мечтать. Они забыли о красоте момента, о потрясающих тактильных ощущениях, когда идешь босиком по мокрой траве или трогаешь нежный только распустившийся весенний цветок. Когда море лижет твои подошвы, и тебе все равно, что ботинки промокли, потому что только влажными подошвами можно почувствовать всю рельефность прибрежной гальки. Когда видишь пролетающую мимо синицу, и сердце замирает, потому что возможно она несет кому-то послание от возлюбленной.

Поэт прикрыл глаза и продолжил свои излияния:

– Или вот запах свежего кофе и булочек с корицей на Набережной. Это же магия какая-то! Я слышал и про Белую хижину, где, говорят, живет самый настоящий волшебник, но у меня нет ни малейшего желания идти к нему за магией, потому что здесь она – буквально на каждом шагу. Перезвон колокольчиков детского смеха у здания Школы, мимо которого я прохожу по утрам. Шаркание туфель лавочников на Торговой улице, суетящихся до прихода покупателей. Калейдоскоп форм, цветов, звуков и запахов в тот момент, когда она наконец наполняется людьми. Это фантастика, и все это невозможно описать словами… Или возможно?

Поэт очнулся сидя на скамейке посреди Серого переулка в полном одиночестве. Философа и след простыл. Наверное, незаметно ускользнул по своим делам, с легкой досадой подумал он. Ну что ж, здесь не принято обижаться, тем более, на первых встречных. Впрочем, это ощущение сидело в нем совсем недолго: он уже знал, что пора возвращаться на улицу Разбитых Колоколов, где ждали старый патефон, шкаф с пластинками и лист бумаги, который отчего-то перестал казаться таким уж страшным и непримиримым.

Он обрел наконец покой.

Он ужасно любит смотреть на закат. Иногда даже идет специально на Набережную для полноценной встречи с ним – в этом месте столько простора, что Сири кажется, будто он совершенно один, то ли стоит, то ли парит между небом и землей – несмотря на то, что в вечерние часы Набережная полна людей: из многочисленных кафе доносятся запахи вкусных ужинов и приглушенные голоса посетителей; вдоль берега прогуливаются парочки и стоят уличные художники, готовые порадовать любого желающего портретом или неповторимыми видами переулков Синего города всех оттенков лазури. Но Сири один одинешенек среди этой оживленной толпы, он видит только Небо и слышит только Море. Шум прибоя сливается с гулом голосов, и вечерние фонари, словно капли закатных огней, освещают деревья и тротуары. А он стоит и смотрит, как две безграничности, серо-синяя и кремово-оранжевая, сливаются в одну – облака превращаются в отражение волн, и наоборот, а линия горизонта становится все менее четкой, вбирая в себя оба цвета. И только апельсиновый шарик солнца, который каждый вечер затевает эту красоту, занят своим делом – огненным сердцем он опускается все ниже, пока закатная палитра не уступает место таинственной сумеречной дымке.

Он и сегодня стоял на том же месте, кутаясь в шарф и впитывая в себя ускользающую магию момента. И вдруг совсем рядом услышал знакомый голос:

– Завораживающе, не правда ли? На это можно смотреть вечно…

Сири обернулся. Буквально в нескольких шагах от него человек в сером плаще с капюшоном тоже наблюдал закат: Тээм никогда не изменял своему наряду. Его сандалии ступали настолько мягко и бесшумно, что каждый раз сложно было понять, в какой момент он появился – возможно, с самого начала у эффектной смены пейзажа на набережной было два свидетеля, а не один.

– И ты здесь, – добродушно отметил Сири, поправляя берет. – Может, пойдем к Альбе, раз все закончилось? У нее, конечно, не пробиться, но для постоянных-то клиентов она точно найдет столик.

Тээм набил трубку и пожал плечами:

– Как скажешь. Я и здесь могу кофе пить.

С этими словами он достал из кармана плаща небольшую железную флягу и отхлебнул еще горячего кофе. Все-таки недавно подошел, прикинул Сири.

– Все-то у тебя есть, и даже с собой, – позавидовал он. – А я к тебе давненько не захаживал, вроде как нет необходимости… – как бы извиняясь, добавил он.

– Ну, необходимость всегда есть, только не все ее видят, – усмехнулся Торговец Мелочами. – Как поживает твоя коллекция?

Сири слегка растерялся. Так прямо в лоб, конечно, мог спросить только Тээм – мог себе позволить не тратить время на церемонии. Будучи свободным художником и поэтом, Сири много путешествовал, активно собирая впечатления. Но, как бы ни были разнообразны пейзажи и вкусы городов и весей, самое сильный след в его душе оставляли встреченные люди. Действительно, он много лет «коллекционировал людей»: каждый более-менее глубокий разговор запечатлевался в виде памятного сувенира или значимого ощущения от человека, и он долгое время культивировал в себе эти чувства, бессознательно копируя речь и манеру поведения собеседника. Не говоря уже о близости – в ней Сири не отказывал никому и никогда, поскольку свято верил в важность энергообмена, и эта странная благотворительность опустошала его. Время от времени ему начинало казаться, что его самого не существует, ибо весь он состоял из чьих-то жестов и характерных словечек, закусывания губ, подергивания пальцев, закатывания глаз, вытягивания звуков, покашливаний, намеренных заиканий и, конечно, всевозможных акцентов и диалектов. Ему нравилось ощущать себя космополитом, но иногда его собственный внутренний мир страдал от того, насколько его заменил внешний. Тогда он надевал черный вельветовый берет и отправлялся творить, надеясь выплеснуть внешний мир обратно вовне через картины. Его работы пользовались успехом у покупателей и снискали благосклонность критиков, поскольку выделялись на фоне пусть и эффектных, но все же однообразных сине-бирюзовых видов Города, которыми пестрила вся Аллея художников на набережной. По вечерам он любил прогуливаться в мягком свете фонарей, прикидываясь обычным прохожим, и как бы со стороны оценивал собственные картины на фоне остальных. Если честно, так себе развлечение – нет ничего губительнее для свободного творческого полета, чем сравнение. Но эта привычка позволяла ему долгое время наслаждаться ролью невидимки, незаметно наблюдая за бурлящей вокруг жизнью. Тем не менее, с каждым днем в нем оставалось все меньше его самого…

– Вот всегда ты знаешь, что спросить, чтобы поставить человека в тупик, – грустно улыбнулся Сири.

– Отнюдь. Вопреки всеобщему заблуждению, тупик – это вовсе не конец дороги, а путь к развороту. Зависит от того, куда тебе хотелось бы попасть в итоге.

– Не знаю, мне все равно.

– Лукавишь, – заметил Тээм и закурил, выпуская аккуратные колечки дыма в вечернюю прохладу. – Все знают, куда им надо на самом деле. Просто не всегда осознают это всем своим существом. Потому что открытие может напугать, спутать так называемые планы или еще как выбить из колеи. Проще жить в неведении и списывать все на случайные обстоятельства. Но мы же с тобой не ищем легких путей, правда? – добавил он с улыбкой.

– И что ты предлагаешь? Может у тебя и волшебная таблетка с собой имеется в кармане, как кофе?

– Ну в общем и целом никакой даже ловкости рук, – рассмеялся Тээм. – Пойдем прогуляемся.

Они покинули свою точку обзора и спустились с гладкой мостовой к дикому пляжу, где даже шум волн, казалось, звучал отчетливее. Тээм поднял гладкий камушек и протянул его Сири:

– Это лишь видимость, что простые волшебные вещички можно найти только в моей лавке, но на деле абсолютно любой предмет может стать твоим Проводником. Например, вот этот камень – он десятилетиями лежит на этом месте, впитывая в себя соленые волны, частички принесенных морем сокровищ и пыль с бесчисленных ботинок. Он покрывается песчинками, омывается дождями, обдувается ветрами со всех сторон света – но это все еще тот же самый камень, такой, каким его создала природа. Ничто извне не может разрушить то, чем он является на самом деле, хотя на атомном уровне его поверхность постоянно изменяется. Понимаешь?

Сири нервно сглотнул. Тээм мягко вложил камушек в его руку. Он ощутил, как еле уловимое тепло начинает блуждать по телу, будто собирая его по кусочкам.

– Пополнишь свою коллекцию очередным артефактом, – усмехнулся человек в капюшоне.

– Ну уж нет. Это нечто большее, – с благодарностью произнес Сири.

– Решать тебе. Возможно, это просто камень, ничего сверхъестественного. Ну, мне пора. Бывай. Точнее, будь.

Сири некоторое время наблюдал, как следы Торговца мелочами смывает прибоем. Затем, вспомнив важное, крикнул:

– Подожди! А как же сон, когда отдать?

– Сегодня бесплатно, – донесся до него голос Тээма. После чего фигура в сером плаще окончательно слилась с сумерками.

Щедро залитый солнечным светом ярко-зеленый луг казался бесконечным. Лепестки полевых цветов едва колыхались на легком ветерке, прореживая травяное полотно мягкими светящимися волнами. Тем веселее было бежать вперед, ощущая, будто еще немного – и обогнешь всю землю целиком в счастливом задоре. К тому же впереди маячил ярко-красный воздушный змей и настойчиво предлагал продолжать кругосветку. Мальчик все же остановился перевести дух и накрыл колени ладонями, чтобы как следует отдышаться. Его летающий приятель нетерпеливо завис в воздухе, время от времени подергивая тонкую веревку, напоминая, что игре следует продолжаться.

– Сейчас, сейчас, – проворчал мальчик и, отдышавшись, продолжил свой бег в надежде добраться до конца луга. В голове уже начали возникать мысли о маминых блинчиках с черникой и чашке свежего молока. Маленькая чашечка из коричневой глины с затейливой ручкой в виде слоника была его любимой, напитки в ней определенно становились вкуснее и слаще. А еще круглый мягкий коврик из обрезков разноцветных тканей, на который он садился по-турецки с чашкой в руках каждый раз, когда хотел перекусить. И добрый взгляд, которым одаривала его мама, отвлекаясь от домашних дел. Все это были самые важные вещи на земле, без которых счастье было совершенно невозможно.

По мере приближения к дому ему начало казаться, что аромат свежеиспеченных черничных блинчиков движется прямо ему навстречу через всю деревню. Ведомый мыслями о предстоящем завтраке, мальчик не заметил, как луг закончился и уступил место небольшой рощице, за которой уже начинались дома. Змей запутался в кронах деревьев, потрепыхался немного и грустно замер в ожидании спасения.

– Ох, ох, – пробормотал мальчик и, вздохнув, полез вверх. Он в целом хорошо изучил большинство деревьев в округе и лазал вполне уверенно, но у того, в котором застрял змей, ветки были более тонкими и упругими. Нога то и дело соскальзывала, заставляя нервничать, но потихоньку удавалось продвигаться вверх. И вот уже когда он почти добрался до цели, ветка в его руке хрустнула и больно полоснула по шее. Тонкая струйка крови потекла под воротник рубашки. Не обращая внимания на боль, мальчик все же потянулся выше и добрался до воздушного змея, аккуратно освободил его от зеленых оков и сбросил вниз на землю. Веревку пришлось оставить, слишком сильно запуталась.

Пыхтя и отдуваясь, он спустился с дерева и мягко спружинил на землю, и едва отдышавшись, припустил сквозь рощу к дому, роняя капли крови и сухие листья на тропинку и думая лишь о том, как сейчас отдохнет на любимом коврике после своего утреннего путешествия, и уже почти ощутил руками его надежную грубоватую поверхность. Однако через пару минут внутри зародилось совершенно не знакомое ему прежде беспокойство. Мальчик почувствовал, что его знобит, и остановился, вглядываясь в просветы между деревьями. С этого места уже можно было разглядеть крыши домов, но отчего-то он их не увидел. Беспокойство усилилось и уступило место липкому ледяному страху, заползшего под воротник целиком. Он поспешил вперед, спотыкаясь и отталкивая руками прыгающие в лицо ветки молодняка, и выбежал к краю деревни. Или теперь уже просто к Краю. Крыш не было, как и самих домов. Деревня исчезла. Перед ним была ошеломляющая пустота и залитый солнцем бесконечный ярко-зеленый луг. А в воздухе витал аромат свежеиспеченных блинчиков с черникой.

***

– Звезды и Луна – это все, конечно, реально, а вот как насчет волшебства?

Тишину летней ночи нарушал лишь тихий скрип кресел, когда кто-то из нас тянулся к столу, чтобы взять кружку с элем. По углам расползались черные тени, и атмосфера в круглой комнатке, венчающей маяк, становилась все более уместной для подобных вопросов.

– Хм. Ты вообще знаешь, почему волшебство считается волшебством? Потому что одни в него верят, а другие – нет. Если бы все верили в чудеса, они бы просто стали реальностью. И все.

– Да уж, не поспоришь… – Смотритель с шумом втянул в себя прохладный ночной воздух, отчего его черты стали казаться еще более карикатурными. Я в восхищении смотрел на приятеля, каждый раз подмечая мрачную притягательность его необычной внешности. Лицо Смотрителя могло бы показаться тем, кто с ним не знаком, отталкивающим: выдающийся орлиный нос с огромными ноздрями, грубая кожа с расширенными порами, жесткие скулы и хмурый взгляд крупных темных глаз под широкими черными бровями. Мне же виделись в этом лице загадка и мудрость отшельника, и неизменная хитринка «гусиных лапок», покрывающих его с боков. И ощущение принадлежности нас обоих к одному миру не покидало меня, невзирая на массу различий. Привычки-то у нас с ним были одинаковые, что казалось странным, но объясняло тот факт, что мы спелись – стоило мне появиться в Городе, как я удивительно быстро нашел единомышленника.

Смотритель был человеком вне времени, и его внешность располагала к непринужденным глубоким разговорам при первой же встрече. Само собой, подобные беседы положено вести именно в таком состоянии легкости и покоя, свойственном разве что шаолиньским монахам, которые твердят, что «все бывает» и «это пройдет». Только так и возможно разглядеть истину, в противовес расхожему представлению, будто она рождается в споре. Я невольно заулыбался, представив себе двух истерично брызжущих пеной оппонентов, которые никак не придут к соглашению. Конечно не придут, подумал я, для того легкость и нужна…

Тем временем мой друг подошел к низкому окошку, выглянул наружу и деловито сообщил:

– Начинается. Ты давай, не затягивай. А то проворонишь свое Полнолуние.

– Ну нет, сегодня у меня другие планы, – я развел руками. – Пыли маловато, что почем зря время тратить. Я даже мешок дома оставил. Вот на будущей неделе Умберто привезет новый поток туристов, тогда и наберу сколько требуется. Давай про волшебство дальше.

Пучок мягкого света, набравшего силу полной луны, проник через окно, и внезапно лицо и фигура Смотрителя обрели четкие и ясные очертания. Я обратил внимание на длинный извилистый шрам, спускающийся от его шеи к правой ключице и до этого момента никогда не попадавшийся мне на глаза. Интересно, откуда он у него? В действительности я почти ничего не знал о человеке, которого считал возможно самым близким существом в этом Городе. С другой стороны, насколько часто мы во всех подробностях рассматриваем тех, кто делит с нами наши самые сокровенные тайны и помыслы, и является ли по-настоящему важным, что они любят на завтрак и какого цвета одежду выбирают? Возможно, достаточно того простого факта, что они рядом.

– А что ты-то можешь нового узнать о волшебстве? – искренне удивился Смотритель, отвлекая меня от мимолетных мыслей. – Я думал, ты у нас здесь источник, а не интересующийся.

– Ну, не то что бы… Одно дело – понимать что-то внутри себя, а совсем другое – увидеть, как это себе представляют другие. Любопытно, в общем.

– Тебе правда интересно? – усмехнулся Смотритель. – Ну тогда я тебе так скажу. Волшебство мы сами творим каждый день, и даже не задумываемся. Вот например, я. Думаешь, эта круглая обветшалая развалина, которую здесь и стар, и млад считает маяком, сама приводится в действие? Фигушки. Это я каждый вечер суечусь здесь, и вообще, мне частенько кажется, что одно мое присутствие здесь не дает этому строению провалиться под землю от старости.

– Тебе не кажется, – я уже не мог скрывать смеха.

Мой собеседник лукаво улыбнулся и продолжил:

– Ну или стена наша, вдоль которой посажены деревья усопших. Что там за стеной, никто не думает. Они все думают только об ушедших родных, когда приходят туда. И поливают эти деревья, разговаривают с ними и заряжают своей болью и радостью… Анна ведь не думает о том, как работает зеленый ящичек, и просто кладет в него письма. Или что это за фокус у Грэма был с ароматом первого летнего дня для господина Зондера? Признайся, ты ведь ничего с этой склянкой и не делал, просто перелил его Намерение в одну из своих баночек и зельем обозвал. Так ведь?

– Ага, теперь ты уже вопросы задаешь. Нечестно, – хмыкнул я и с удовольствием потянулся в своем кресле, чтобы расслабить тело вслед за мыслями.

– Во всем должен быть баланс, – справедливо заметил Смотритель, и мы не сговариваясь уткнулись в окно, где безо всякого нашего участия уже творилась магия, производимая сияющей над морем Луной. Мы залюбовались светящейся дорожкой, неровными мазками покрывшей водную гладь, и я подумал, как странно не быть сегодня там, среди этих ярких лунных пятен, не вдыхать соленый воздух, смешанный с запахом надежды, а просто молча, не задавая лишних вопросов, наблюдать творящееся само по себе волшебное действо в компании такого же безучастного свидетеля.

Но отчего-то чувствовал, что это было правильно.